Олег: «Не знаю, как получится, хочется верить, что это получится, что встреча будет доверительная и в каком-то смысле домашняя. Я некоторые детали сценической жизни сегодня буду называть, не то, чтобы их открывать, в них нет ничего особенно нового.

(В это время зрители подают из зала стул, потому что Олег, произнося слова, ищет глазами место, куда бы положить цветы, – столика для них не вынесли. В зале смех, оживление. Олег пытается большую охапку цветов разместить на поданном стуле, поставив его к стенке, но не сразу получается, потому что стул с подлокотниками).

Одна из таких деталей вот что: цветы нельзя класть на пол. Это не какой-то предрассудок, не овеянные уж какими-то театральными легендами, это не театральные легенды, просто показатель определённой культуры артиста, так же, как есть культура в любой другой профессии – будь то плотник, сварщик, да кто угодно. Есть вещи, которые люди воспитанные не могут себе позволить. Поэтому, когда случаются такие ситуации, а они случаются, к сожалению, не так редко, когда вдруг по какой-то причине – никогда по злому умыслу, чаще всего просто по спешке или необязательности кого-то – возникает такая ситуация, что цветы положить некуда, а только на пол, – это трагедия. Несколько секунд ты себя переламываешь. Иногда такое поведение на сцене трактуется, как нечто из ряда вон выходящее. Вдруг приходят записки из зала: «Что с Вами случилось, Олег, почему испортилось настроение, почему Вы себя плохо чувствуете?» Это меня всегда очень восхищает (иронический тон, смех в зале). «Я вижу, Вам сейчас плохо» (смех в зале). После какой-нибудь серьезной песни, нагрузочной – «Я вижу, Вам плохо» (усиление на слове «плохо», смех в зале). Так вот, сцена – нас так учили в институте – это увеличительное стекло. Что бы ни происходило на сцене – оно увеличивается, усиливается, и какие-то незначительные вроде бы движения, проявления обычной человеческой мимики, читаются из зала совершенно по-другому. В этом одна из физических сложностей актерской профессии: ты обязан за собой следить так, как никогда в жизни ты не будешь за собой следить, и в то же время ты обязан быть естественным. Это элементы профессии. Этому надо учиться…
Дальше Олег говорит о том, что передачи типа «фабрики звезд» формируют у молодых артистов представление о том, что профессии можно выучиться за 2-3 недели, а это неправда. Талантливых людей, попадающих в такую ситуацию, мне жаль, талант – этот первое и главное, человек это сам ниоткуда из пространства не возьмет – это то, что Господь дал человеку… Вполне домашняя сегодня обстановка. (Смех в зале)
Несут столик для цветов. Олег руководит, куда его поставить, потом берет сам и ставит, куда надо. До этого цветы лежали на стуле.
И второе – кроме дара и таланта… С культурой борется колоссальная громадная машина, для которой культура враждебна, потому что она мешает прибыльности проекта…, потому что искусство – это самоограничение, ограничение пространства, в котором ты существуешь, ограничение идей, которые ты доносишь и исповедуешь, ограничение, в особенности, принципов, которыми ты работаешь. И это ограничение доходов – в каком-то смысле.
Дальше Олег говорит о том, что часто кажется – правда пропадает, проигрывает, что ей не выбраться из завалов времени, системы и обстоятельств. Но она в конечном итоге все равно пробивается, как деревья сквозь асфальт…
Как только есть этот путь, правда его сразу находит. Это как дар и талант, это от нас зависит, конечно, но мы тоже не можем эту правду взять ниокуда. Она живет, и пока она живет, мы живем вместе с ней… Мне хотелось бы, чтобы сегодня был разговор. В простом уютном разговоре истина рождается, когда сердце сердцу верит, а не в споре… Продолжим песней. (Реплика их зала: Каждое Ваше слово – песня!) Ну, строго говоря, не каждое (с улыбкой, смех в зале).
Артист может спрятаться за одну вещь – он не обязан быть умным (смех в зале), но тогда он не имеет право учить и руководить…»
Олег поет «Не твои ли это слезы на миру текли…»

Продолжение «Встречи со зрителями»

Аплодисменты, цветы. Миша настраивает гитары.

Олег говорит о том, что когда возникает определенный ритм концерта, в котором он живет, струнные инструменты начинают ползти – из-за разности температур. «Концерт остановить нельзя и играть на инструментах, когда они не строят, невозможно. И это настоящая серьезная проблема на сцене, а не выдуманные потоки энергии и не мифические недобрые взгляды из зала – эти реальные вещи требуют сосредоточенности и преодоления».

Олег читает вопрос: «В студенческие годы Вы подготовили программу по песням Александра Вертинского... Изменилось ли у Вас душевное восприятие его песен? Одна из моих любимых песен – «Над розовым морем», а как по-Вашему – о чем эта песня, о ком?»

Олег: «Отношение изменилось – но, я думаю, в лучшую сторону. Я полюбил его не как артиста, а как личность, как человека. При первом прослушивании я увидел только манерность в Вертинском, спустя годы понял – это природа. Он и будет один такой. И не ради манеры он выходил на сцену – его волновали очень серьезные вопросы. За что я его полюбил – не дай Бог жить в том времени, когда вокруг настоящий кошмар, не выдуманный: страдания, кровь и беззакония настоящие, и некуда скрыться. И понимать, что ты сам в этом виноват – все начало 20 века, его эстетство, и весь серебряный век с его образностью, но это все подготовка к кошмару Первой мировой войны и революции. И когда ты с этим живешь, остаться в той образной системе, в которой он остался, – это очень масштабное явление и в искусстве, и в жизни страны. Вертинский вошел в жизнь русского народа как один из тех людей, которые его формировали и будут формировать дальше. Его место не займет никто. Люди, приходящие на его концерты в 1957 году, приходя на его концерты, видели, что было в отечестве до 1917 года. Пусть это отображение через Вертинского – но Господь ему дал эту возможность. Я возвращаюсь к нему и расту. Не будучи автором чего-то, ты являешься проводником чего-то… Дело артиста – представлять. Если я буду рассказывать о своих видениях – это уже термин актерской профессии, я могу вспоминать конкретных людей и события, обстоятельства вплоть до физических ощущений – запаха, тепла, холода, боли, нежности, ласки. Но чаще всего происходит другое явление – необъяснимое, помимо тебя – само собой, и это счастье, когда ты чувствуешь, что ты – струна, которая колеблется в общем восторге счастья совершенного прекрасного образа, и он не имеет иногда никаких очертаний. Ты, правда, очень точно ощущаешь его: то радость, то злость, то печаль, восторг, то агрессия. Возвращаясь к «Над розовым морем». Механику рассказывать не очень правильно – пропадает очарование тайны. И, как слово – продолжение мысли, так и движение тела – либо начало мысли, либо – завершение. Но если так показать (показывает буквально, как пантомиму: над розовым морем вставала луна – смех в зале), но во льду зеленела бутылка вина – у меня рука один раз так сама жила. И я теперь знаю, что всегда справа или слева – вот этот лед, и вот здесь бутылка. Воспоминания моей юности – лет 16, когда шампанское во льду особенно не подавали, но, тем не менее, охлаждали бутылки: вот они лежали в море, прибрежные волны накатывали и охлаждали лежащую бутылку. Я это тогда запомнил – это связано с разными обстоятельствами: Крыма, лета, молодости, влюбленности. Это мне до сих пор помогает найти настоящую отправную точку, чтобы человек, увидев меня из зала, поверил, что это мое. (И тут, о чудо, раздалось тихое шуршание, и у ног Олега на сцене появилась бутылка шампанского! И Олег, и все мы дружно рассмеялись. Какой был хохот – понятно.) Я согласен, я сказал: если будут шутки – это замечательно! Сейчас можно представить прибой (намечает линию прибоя), что ноги, туфли и подол промокли… Мы жили тогда на планете другой – планета, на которой нам было одним так хорошо и красиво. Но потом я подумал – нет, это о другом: планета, на которой мы жили, изменилась так, что ее больше никогда не будет, и вернуться туда невозможно – и вот тогда впервые родилось, что если хотите, сломался хребет… И дальше – мы ничего не изменим и будем кружиться в этом космосе все равно… Но мы эту планету пропустили, не сберегли, утопили в крови наших фантазий и безответственности. А потом и в настоящей… Но если бы я пел про это и представлял это, меня надо было бы прогнать со сцены. Здесь вопрос стиля. Не случайно написано таким красивым и легким языком. Трагедии и грусть бывают разные – по внешним выражениям. Этот вопрос зрителя меня заинтересовал именно тем, что можно поговорить о том, что иногда с артистами происходит на сцене».

Олег рассказывает о своих поездках с выступлениями в Ясную Поляну, Пушкинские горы, Спасское-Лутовиново, Тарханы, Константиново. Просто перечисляет. (Реплика из зала: А в Ясной Вы не бывали!)
Олег: «Период, когда я не был здесь, в Москве – он очень богатый, насыщенный, наполненный, но не общий для нас с вами, поэтому Вы говорите, что я не выступал в Ясной Поляне, а я говорю, что выступал, и очень много. Возьму на заметку, что давно не были в Ясной Поляне». (Смех в зале)

Вопрос: «Как менялся с годами лирический герой исполняемых Вами произведений, и совпадали ли эти изменения с изменениями Олега Погудина?»

Олег: «Да, именно, лирический герой исполняемых произведений менялся с изменениями Олега Погудина. Но в том смысле – взрослел, старел, набирался опыта, переживал болезни, утраты или встречи, счастье. По сути этот лирический герой не изменился. Но эта суть не мной выдумана, она мне тоже дарована (акцент на слове «дарована»). Я стараюсь к этой сути относиться бережно, насколько возможно, оберегать от всего, что может нанести ей какой-то урон, а улучшить ее невозможно, ее можно только открыть, показать или, наоборот, закрыть. Изуродовать тоже можно. Это в конечном итоге зависит от меня. Можно жаловаться на обстоятельства, противодействие, озлобленность или, наоборот, опасаться излишнего увлечения внешним успехом, но отвечать за все придется самому. Я это очень понимаю и трачу на это много сил, чтоб эту суть охранять. Суть эта жила очень во многих артистах – это известно. Которые были настолько больше меня по масштабу, что в первом приближении сравнивать нельзя. Эта суть живет и сейчас в достойных артистах…, которые тоже ее оберегают. Поэтому лирический мой герой – внешний, артист – на сцене меняется: идут годы со всеми вытекающими последствиями, а его душа – это суть в данном случае, она не меняется. Надеюсь, не изменится». (Аплодисменты)

Олег: «Да, даже не одного, но всегда нелегко рассказывать о своих личных переживаниях, их легко облечь в поэтические мысли и слова, их легко спеть, но рассказывать о людях, живущих сейчас, я не считаю себя вправе. Говорить о них хорошие слова еще придется за сегодняшний вечер, потому что были вопросы. И вот в чем счастливое обстоятельство: крайне мало за все эти годы – 1-2 человека, которые поразили меня неприятно. Надломили мое восхищение миром. Но в жизни каждого человека это должно произойти. Может, Господь кому-то и дает возможность пройти по жизни и ни в ком не разочаровываться, у меня это не случилось. Но и не изменило моего отношения к жизни, слава Богу. Я думаю, мы продолжим песней. У нас одна (реплика из зала: Гитара на двоих!) жизнерадостная песня, хотя тоже грустная, я, с вашего позволения, бутылку вина уберу. Кстати, чего нельзя делать на сцене – нельзя открывать бутылку вина (реплики из зала: Жалко, как жалко; смех). Нет. Это можно сделать – тогда меняется сцена, я должен снять грим, в костюме можно и в этом, но лучше переодеться в гражданское и тогда уже продолжать застолье…
У меня есть вопросы по театру Елены Камбуровой – отвечу. Я был на единственном спектакле там – «Капли датского короля», и я обязан посмотреть другие спектакли, потому что, при моем непрекращающемся восхищении самой Камбуровой, этот спектакль оставил у меня странное ощущение от соединения застолья с сценическим действием. Я оценил замысел, но чтоб это состоялось, должно совпасть очень многое. Между сценой и жизнью необходимо должна быть граница. Иначе получается сумятица, и она отменяет искусство.
Песня, я выполняю просьбы (реплика из зала: А я не посмела ничего попросить...). Это песня Аллы Баяновой. Цыганская – наверное, у нее есть авторы, но я их не знаю. На мой взгляд, она должна исполняться дуэтом или хором».

Звучит песня:
«По ком, по ком ты слезы проливаешь…» (Аплодисменты)

Чудо какое, заслушалась и писать больше не могу – временно не могу.

Олег: «Вопрос: Как песни выбираются, как они входят в мою жизнь?
Как? Если сейчас этот процесс очень синтезирован, выбор и от ума, и от определенных очень точных желаний, то в молодости – это открытие репертуара, который не звучал совершенно, который хлынул в начале девяностых к нам в страну. Это Лещенко, Баянова. Те имена, которые замалчивались и забывались, – Вяльцева, Плевицкая, Панина, Морфесси. Я тогда был совершенно опьянен этим репертуаром. Как в песне Азнавура «Две гитары» – «наливайте, наливайте, пока я не напьюсь». Это было именно такое ощущение – этими песнями невозможно было насытиться. Я тогда начал только выступать, петь, и за года 2-3 до этого не стало Валерия Агафонова, люди, которые его любили, общались с ним, как-то очень серьезно ко мне прониклись и пытались формировать мой вкус и помочь. Не все было правильно, но у меня, по счастью, хватало головы выбирать. Пластинки эти попадали мне в руки почти сразу, как возникали. Среди них была и пластинка Аллы Баяновой, запись годов 60-х, когда она была в прекрасной физической форме, и была эта песня там. Она очень понравилась музыкально. Но тогда петь «с немилым, постылым, к венцу я шла, рыдая»... Сейчас это можно позволить себе, будучи артистом, который может сыграть, но дома пелось это часто, в дружеском кругу – родном, счастливом, музыкальном. Вообще молодость была счастливая, душевно напоенная, и мы это в дружеском кругу дорогих людей пели вместе лет десять. (Вопросы: Поете ли Вы для себя, дома, в компании?) Тогда это было запросто и необходимо. Но именно эту песню мы часто пели за столом с Борей, который, к сожалению, трагически ушел из жизни 1,5 года назад, который был очень дорогим мне человеком, и с Женей Дятловым. Когда она звучала на три очень приличных голоса – молодых, уверенных в своих силах и в будущей жизни, она была совершенно волшебной. Сейчас, как бы она ни звучала, – это бледное подобие того счастья. Эта песня стала тем ключом, который на несколько лет определил манеру пения. Хотя короткое время спустя я стал серьезно отдаляться от характерной манеры певцов таких песен – ресторанной. Я с уважением отношусь к исполнителям, которые делают это хорошо, но мне больше хочется защищать не только содержание, но и форму. Защищать благородное и возвышенное. Может быть, я не самая лучшая для этого фигура, но многие люди, которым положено было бы это делать, занимаются другим. Так я себя похвалил очень сильно (смех в зале), но хотел рассказать историю песни в моей жизни и вспомнить двух очень дорогих мне людей, одного из которых уже нет, хотя старше меня он был всего на пять дней».