КОНЦЕРТ ВИРТУОЗА

Вчера вечером я был на концерте, существенно отличавшемся от концертов, которые я привык слышать вообще. Это был концерт всемирно знаменитого, светского скрипача-виртуоза, предприятие, стало быть, не только музыкальное, но и спортивное, а прежде всего — общественное. Да и протекал этот концерт совсем не так, как другие концерты, в которых речь идет только о музыке.

Программа, впрочем, обещала большей частью настоящую музыку, это могла быть даже программа чистого музыканта. В ней были прекрасные вещи: Крейцерова соната, чакона Баха, соната Тартини... Эти прекрасные сочинения наполнили две трети концерта. Затем, однако, к концу, программа менялась. Тут шли музыкальные пьесы с красивыми, многообещающими названиями, лунные фантазии и венецианские ночи, неизвестных авторов, чьи имена указывали на народы, до сих пор еще не выдвинувшиеся в музыке. Словом, третья часть концерта сильно напоминала программы, вывешиваемые в музыкальных павильонах фешенебельных курортов. А концовку составляли несколько пьес, которые великий виртуоз сочинил сам.

С любопытством отправился я на этот вечер. В юности я слышал, как играли на скрипке Сарасате и Иоахим, и был, несмотря на некоторые помехи, восхищен их игрой. Конечно, музыка — это по сути нечто иное, нечто совершенно иное, ничего общего с виртуозностью не имеющее, для ее расцвета нужны анонимность, религиозность. Но зато в виртуозах, со времен Паганини, было для всех, и для меня в том числе, какое-то волшебство фокусника и ловкача, какая-то магия артистизма и бродяжничества. Я тоже когда-то, в двенадцать лет, впервые оказавшись владельцем скрипки, мечтал о жизни виртуоза, воображал, что стою перед огромными переполненными залами, осчастливливая своей улыбкой десять тысяч человек, что меня принимают и награждают золотыми медалями короли, что я, одинокий знаменитый, бездомный, странствую из города в город, из одной части света в другую, что женщины любят меня, а многие завидуют мне, гениально и грациозно танцующему на высоком канате мастерства и мировой славы. Все это, значит, еще существует на свете, и сегодня опять юнцы будут с горящими глазами смотреть на ослепительного волшебника, девицы будут вздыхать, галерка будет греметь аплодисментами. Прекрасно, я радовался заранее и ждал этого с любопытством. И это действительно было великолепно.

Уже задолго до того, как я дошел до концертного зала, мне по многим признакам стало ясно, что сегодня речь идет не о том, что я и мои друзья называем музыкой, не о некоем тихом и фантастическом явлении в нереальном и безымянном царстве, а о деле донельзя реальном. События этого вечера разыгрывались не в нескольких более или менее мечтательных и не приспособленных к жизни умах, нет, они мощно приводили в движение моторы, лошадей, кошельки, парикмахеров и всю остальную действительность. То, что происходило здесь, не было далеким от реальности и безумным, а было очень реальным и настоящим, очень походило на другие могучие проявления современной жизни — стадион, биржу, фестивали.

Трудно было в соседних с концертным залом улицах пробиться сквозь потоки спешащих зрителей, сквозь вереницы автомобилей. Если ты добрался до входа, ты мог уже что-то возомнить, ты уже что-то совершил, пробился, восторжествовал над побежденными и завоевал себе место под солнцем. И уже по пути, на пыльной улице, среди сотен автомобилей, устремленных, все как один, к концертному залу, я получил сведения о великом человеке, его слава набросилась на меня, проникла в мое одиночество и сделала меня, который никуда не ходит и не читает газет, удивленным знатоком интересных подробностей.

«Завтра вечером, — услыхал я, — он уже будет играть в Гамбурге». Кто-то усомнился: «В Гамбурге? Как же он к завтрашнему вечеру доберется до Гамбурга, тогда ему надо бы уже сейчас сесть на поезд?» — «Чепуха! Он, конечно, полетит на аэроплане. Может быть, у него даже собственный аэроплан». А в гардеробе, где я победоносно продолжал борьбу, я узнал из оживленных разговоров моих соратников, что за этот вечер великий музыкант запросил и получил четырнадцать тысяч франков. Все называли эту сумму с благоговением. Некоторые, правда полагали, что искусство существует, собственно, не только для богатых, но такой запрос одобряли, и оказалось, что большинство были бы рады получить билеты по нормальной цене, но что все-таки они все гордились тем, что заплатили так дорого. Разобраться в психологии этого противоречия я не сумел, потому что мой билет был мне подарен.

Наконец мы все вошли, наконец уселись. Между рядами, в коридорах, в соседнем зале, на эстраде до самого рояля были дополнительно поставлены стулья, ни одного свободного места не было, иногда снаружи, от кассы, доносились громкие жалобы тех, кого не впускали. Дали звонки, стало тихо. И вдруг быстрым шагом вышел великий скрипач, за ним скромно - молодой пианист-аккомпаниатор.

Мы все сразу же пришли от него в восторг. Нет, это не был ни томный скиталец, ни грубый корыстолюбец, это был серьезный, симпатичный, подвижный и все же исполненный достоинства человек славной внешности и изысканных манер. Он не посылал воздушных поцелуев, но и не строил из себя презирающего мир мэтра, он смышлено оглядывал публику, прекрасно зная, о чем здесь речь, а именно о сражении между ним и этим тысячеглавым великаном, сражении, в котором он решил одержать победу и наполовину уже одержал, ибо вряд ли такая многочисленная публика, заплатив такую большую цену, признается потом в своем разочаровании.

Виртуоз всем нам очень понравился. И когда он начал играть медленную часть Крейцеровой сонаты, сразу же стало ясно, что его мировая слава заслуженна. Этот симпатичный человек умел замечательно обращаться со своей скрипкой, у него были пластичность смычка, чистота приемов, сила и эластичность звука, мастерство, которому с готовностью и радостью покоряешься. Вторую часть он начал быстровато, слегка форсируя темп, но чудесно. Кстати, и молодой пианист играл очень живо и приятно.

Крейцеровой сонатой была исчерпана первая треть программы, и в перерыве человек, сидевший впереди меня, подсчитывал своему соседу, сколько тысяч франков за эти полчаса артист уже заработал. Последовала чакона Баха, великолепно, но лишь в третьей пьесе, тартиниевской сонате, скрипач показал себя во всем блеске. Эта пьеса в его исполнении была действительно чудом — поразительно трудная, поразительно сыгранная, и притом очень хорошая, солидная музыка. Если Бетховена и Баха широкая публика слушала, может быть, только из почтительности и только в угоду скрипачу, то тут она раскачалась и потеплела. Аплодисменты гремели, виртуоз очень корректно раскланивался и присовокупил улыбку при третьем или четвертом выходе.

А в третьей части концерта пригорюнились мы, истинные меломаны и пуритане хорошей музыки, ибо теперь пошло ублажение широкой публики, и то, что совсем не удалось хорошим музыкантам Бетховену и Баху, а необыкновенному искуснику Тартини удалось только наполовину, — это неведомому экзотическому сочинителю танго удалось как нельзя лучше: тысячи людей воспламенились, они растаяли и прекратили сопротивление, они просветленно улыбались, обливались слезами, они стонали от восторга и после каждой из этих коротких развлекательных пьес разражались бурными аплодисментами. Великий человек победил, каждая из этих трех тысяч душ принадлежала ему, все с готовностью сдались, они давали гладить себя, дразнить, осчастливливать, они утопали во хмелю и очаровании. А мы, несколько пуритан, внутренне оборонялись, мы вели героические бесполезные бои, мы раздраженно смеялись над ерундой, которая тут игралась, и все-таки не могли не заметить блеска этого смычка, прелести этих звуков и не ухмыльнуться порой по поводу какого-нибудь очаровательного, хоть и пошлого, но волшебно сыгранного пассажа.

Великое волшебство состоялось. Ведь и нас, недовольных пуритан, захватывала, пусть на мгновенья, могучая волна, нас тоже, пусть на мгновенья, охватывал сладостный, прелестный угар. Мы снова были детьми и брали первые уроки игры на скрипке, снова блаженно перемахивали, мечтая, через горы трудностей, каждый из нас на миг мечты становился им, мастером, волшебником, увлекал за собой сердца легким взлетом смычка, улыбаясь, шутя, побеждал огромное чудовище, толпу, вбирал в себя овации, вбирал в себя неистовые массы, купался в них, усмехался по их поводу.

Тысячи людей воспламенились. Они не могли допустить, чтобы этот концерт кончился. Они хлопали, кричали, топали ногами. Они заставляли артиста показываться снова и снова, играть сверх программы второй, третий, четвертый раз. Он делал это изящно и красиво, кланялся, играл на бис; толпа слушала стоя, затаив дыхание, совершенно очарованная. Они думали, эти тысячи, что теперь они победили, думали, что покорили скрипача, думали, что своим восторгом могут заставить его снова и снова выходить и играть. А он, полагаю, играл на бис в точности то, о чем заранее договорился с пианистом, и, исполнив последнюю, не указанную в программе, но предусмотренную часть своего концерта, он исчез и больше не возвращался. Тут ничто не помогало, надо было разойтись, надо было проснуться.

В течение всего этого вечера во мне было два человека, два слушателя. Один был старый любитель музыки с неподкупным вкусом, пуританин хорошей музыки. Он был не только против приложения такого мастерства к музыке среднего качества, не только против этих томных, развлекательных пьесок — нет, он был против всей этой публики, против этих богатых людей, которых никогда не увидишь на более серьезном концерте, он был против поверхностного, быстро вспыхивающего и быстро гаснущего воодушевления всех этих несозревших девиц. А другой человек во мне был мальчик, он внимал победоносному герою скрипки, сливался с ним воедино, взлетал с ним, мечтал...

А как много мне пришлось размышлять о самом артисте, об этом корректном волшебнике! Был ли он в душе музыкантом, который рад был бы играть только Баха и Моцарта и лишь после долгой борьбы научился ничего не навязывать людям и давать им то, чего они сами требуют?

Был ли он задохнувшимся в успехе светским львом? Был ли он холодным калькулятором, умеющим пощекотать людей точно по тому чувствительному месту между слезной железой и кошельком, откуда текут слезы и деньги, если в этом волшебстве знаешь толк? Или, может быть, он по очень глубоким причинам и на основании опыта разуверился в ценности настоящей музыки и возможности ее понимания в сегодняшней жизни, и по ту сторону всякой музыки стремился сначала вернуть людей к истокам искусства, к голой чувственной красоте звуков, к голой мощи примитивных чувств? Загадка не разгадалась! Я все еще размышляю об этом.