К сожалению, статья «Не изменять себе – одно из самых сложных искусств» в журнале «Московский репертуар июль-август 2009 года» вышла без корректуры, несмотря на то, что таковая была предоставлена за месяц до выхода статьи в печать. Считаем необходимым разместить откорректированный вариант.

http://www.pogudin.ru/publications/

«Не изменять себе — одно из самых сложных искусств»
1 июля 2009 года

- Один из самых распространённых вопросов, которые вам задают в интервью: почему вы всё-таки выбрали романс? А вы, как правило, отвечаете: романс выбрал меня сам. Я уверена, что есть люди, которые помогли вам найти себя, сформировали вас, как исполнителя. Кого бы вы назвали своими учителями?

Я смело могу назвать учителями тех людей, с которыми никогда не был знаком, которых давно уже нет на свете. В частности, Сергея Яковлевича Лемешева. Певец – человек счастливый, у него есть возможность учиться на записях. ХХ столетие подарило нам много великих певцов. Голоса их зафиксированы на разных носителях. Если ухо хорошее, то у них можно учиться.
Если говорить о тех людях, которые давали мне знания и мастерство, то мои педагоги – Александр Николаевич Куницын, ныне покойный, и Галина Андреевна Барышева, которая до сих пор преподаёт в СПГАТИ. По образованию я – драматический актёр в той же степени, что и музыкант. Музыкой я занимался серьёзно. Низкий поклон моему учителю – Галине Владимировне Скопе-Родионовой. Она пела во время блокады, была солисткой Малого оперного театра, её называли «блокадный соловей». Я поступил в институт в 16 лет, в таком возрасте вокалом всерьёз занимаются редко, а чаще всего не занимаются. Но те три года, которые я занимался с ней, мне дали очень точное понимание теории и академическое отношение к пению.
Пою ли я городской романс, пою ли я хорошую эстрадную песню, отношение моё ко всем этим жанрам академическое. И дело здесь вовсе не в костюме, не во внешнем построении программы, достаточно лаконичном, как правило, без эффектов и без театрализации – всё моё внимание сконцентрировано на том произведении, которое я исполняю. И внимание публики я концентрирую на лирическом герое. Публика вместе со мной сопереживает, плачет на моих концертах – это то, чего я сознательно добиваюсь, на что рассчитываю. Это своего рода хороший русский театр проживания и сопереживания. Я сознательно ввожу публику в свой мир, и большое счастье, что публика в него приходит и начинает жить по его законам, для меня это всегда чудо и особая награда.
Это сочетание действительно интересное – академическое отношение к неакадемическому жанру. Я почти не могу назвать никого, кто работал бы сейчас так же, а вот среди артистов старшего поколения таких людей было немало. Некоторые из них работают до сих пор, честь им и хвала, они редко появляются на экранах, их творчество редко освещается, но любящие и преданные зрители есть у них до сих пор.
Ещё одно очень важное для меня обстоятельство – чувство собственного профессионального артистического достоинства. О человеческом говорить не будем, об обычном, о бытовом, но в поведении на сцене [есть] какие-то вещи, которые я не могу себе позволить. И стараюсь не позволять не ради карьерных успехов, не ради денежных или политических дивидендов, не из брезгливости, не из-за чванства или гордости. Просто мне понятно, что, делая какие-то вещи, которые кажутся не очень страшными, ты изменяешь главному, и главное может от тебя потихоньку уйти. Таких примеров сейчас на моих глазах существует немало. Достойные артисты принимают участие в сомнительных проектах, не с точки зрения коммерции или популяризации, а с точки зрения искусства, и теряют что-то главное, за что их можно было бесконечно любить и через 10, через 20, через 30 лет. Не знаю, вернётся ли к ним это главное, если они спохватятся. Не говорю слово «искусство» – оно несёт оттенок профессиональный, я имею в виду творческий огонь. С душой творческой нужно быть очень бережным, очень осторожным. Я стараюсь серьёзно за этим следить.

- Сколько лет вы выступаете?

В 1987 году был мой первый афишный концерт, а пою я с детства. За плечами более 30 лет сценической работы, причём, на больших площадках.

- С таким необычным репертуаром, принципиальным выбором творческого пути, как вам удалось пережить такие сложные годы, как, скажем, 90-ые?

Сложные, да. Но девяностые годы не страшнее сороковых, не страшнее, чем конец тридцатых, когда людей репрессировали, не страшнее двадцатых с красным террором, когда романс физически истреблялся. Девяностые были тяжёлые, но это не самое страшное время для двадцатого столетия.
Благодаря девяностым и той неразберихе, которая была, мне удалось сохранить абсолютную независимость. Я работаю сам, не состою ни в каких кланах и тусовках. В этом есть особое счастье, ведь свобода дороже всего.
Есть одна вещь, которая не зависит от времени вообще, – это талант. Почему я так спокойно об этом говорю? Потому что талант – это не заслуга человека, он даётся. Спустя 30-летие сценической деятельности, могу о себе сказать, что я – человек талантливый и одарённый. Первый шаг люди к тебе сделают именно благодаря таланту. Я, например, на любого одарённого человека откликнусь, и первый отклик будет радостным. А дальше возникает вопрос, как человек распоряжается своим даром. Когда за плечами десятилетия работы, понимаешь, что важно сохранять верность таланту, его развитию, его применению. Тогда вокруг тебя всегда будут преданные люди, которые тебе бесконечно дороги. Я в этом убеждён.

- А был у вас такой период, когда хотелось всё бросить?

Не было, были периоды изнурительного гастрольного графика и моменты отчаянья, на уровне смертельной усталости, но никогда не было желания заниматься другим делом или отказаться от профессии. Я в ней счастлив по-настоящему. Когда всё лежит на твоих плечах, и плечи реально болят, даже в моменты такого отчаяния, понимаешь, что свобода дороже. Сейчас немного исполнителей работают в жанре лирической песни. Редко в этом жанре человек действительно независим. Говорю это без всякой патетики, с некоторой даже грустью, потому что независимых людей вообще не любят.
Но есть популярность и зрительская любовь, благодаря которым удаётся оставаться в ладах и с совестью, и с творческим потенциалом.
Меня ужасно огорчает, когда талантливые артисты размениваются на какие-то отчаянно бездарные проекты, но я понимаю, насколько жизнь любого артиста сложная. И быть независимым – это одна из самых больших сложностей.

- У вас есть свой «закон сохранения энергии»?

Долгое время я тратился достаточно безрассудно. На заре своей концертной деятельности у меня было 4-5 концертов в месяц – это было проще, но когда по 12-15 выступлений, и в разных городах, между которыми несколько тысяч километров, – это другое дело. При условии, что ты работаешь честно. Честно – это не обязательно горлопанить (вопрос фонограммы я даже не рассматриваю, это не обсуждается). Если ты поёшь ответственно, то это колоссальный физический труд, очень тяжёлый. Причём, как и в балете – одна из граней искусства, чтобы никто в зале не подумал, не почувствовал, не представил, что тебе трудно. Всё должно быть легко и воздушно. Автоматически включается закон сохранения энергии – это уже профессиональный опыт. Причём, нельзя ни в коем случае делать это за счёт творческой стороны или за счёт публики. Зритель должен получить то, зачем он пришёл, и явление искусства должно состояться.
Я семь лет преподавал в театральной академии (СПГАТИ (ЛГИТМИК) – прим. А.Ш.). Старался рассказать ребятам, как силы и вдохновение нужно сохранять, каким образом грамотно и рационально этим пользоваться.
Впрочем, я заметил, что молодые люди относятся к этому абсолютно равнодушно, как я когда-то. (Смеётся) Актёр – это существо, которое через всё проходит своей кожей, своими мыслями, своими эмоциями, своим сердцем и всего достигает исключительно собственным опытом. Когда я преподавал, старался дать ребятам возможность как можно больше времени проводить на сцене. Мы выпустили на последнем курсе 5 спектаклей. Это огромное количество по масштабам театральной школы. Учебный театр СПГАТИ – это серьёзная площадка, в нём 500 зрительских мест, и ребята смогли на протяжении 2,5 лет работать в разных спектаклях. Вообще, для артиста основная школа – это работа на сцене.

- Почему вы пришли в педагогику?

Пришёл совершенно случайно. Не стало моего учителя – Александра Николаевича (Куницына – прим. А.Ш.), и Галина Андреевна осталась одна. Было желание помочь. Первые годы я просто приходил на предыдущий курс, когда было время, чем-то помогал, даже не оформляясь в институте. На следующий набор нового курса меня официально пригласили принять участие, серьёзно и ответственно. Я тогда согласился, хотя прекрасно понимал, насколько это тяжело при моём графике гастролей, при том, что я живу по большей части в Москве, а курс – в Петербурге. Проводил много времени с ребятами, думаю, что достаточно удалось им рассказать, многое им дать. Совесть меня не упрекает за то, что, будучи педагогом, я оставался гастролирующим артистом. Но это одно из главных обстоятельств, почему я с сожалением вынужден был отказаться от дальнейшей работы в институте. Ответственность за людей, которых ты выпускаешь в жизнь, она как родительская. И, конечно, нельзя, чтобы педагогика была на втором месте.
Во всяком случае, пять спектаклей, которые мы выпустили, пользовались настоящей любовью публики. Залы на них были полные на протяжении 2,5 лет, а значит, в этом была какая-то правда, какой-то успех. Кроме того, почти все ребята устроены по театрам, а курс был огромный, 32 человека – это тоже показатель соответствующий.

- Что этот педагогический опыт вам дал?

Я снова прошёл театральную школу – и это счастье. Когда спустя 20 лет ты проходишь, имея опыт, имея знания, для тебя это уже не какие-то странные вещи, о которых рассуждают взрослые дяди и тёти, которые хотят тебе помочь и любят тебя, ты понимаешь, для чего это всё. Первые два года обучения в театральном вузе, вся система Станиславского со всеми этюдами, беспредметными действиями, специфическими вещами, она вдруг для тебя становится необходимой, как настройка инструмента, на котором ты давно уже работаешь. У тебя появляется возможность снова пройти полное переоснащение. Я благодарен студентам за это ощущение юности, которое у меня возникло. Кроме того, я с колоссальным внутренним счастьем встретился с огромным количеством одарённых людей.
Культурно они почти дикие. Я окончил школу в 1985 году, а они – выпускники начала 2000-х годов. Такое ощущение, что они не тронуты культурой, не все, но многие. Какие-то вещи, которые совершенно понятны для моего поколения, для них совершенно неведомы. То есть, рассказывать какие-то базовые моменты отечественной культуры приходилось от букваря. Но талант даётся вне зависимости от времени, вне зависимости от образования, вне зависимости от условий воспитания. Я очень часто с печалью и с трагическим настроением наблюдаю за тем, что происходит в отечестве, и иногда для меня перспективы нашей жизни кажутся совсем печальными, и даже негде укрыться. Если у Тургенева вся надежда на язык – «нельзя не верить, чтобы такой язык не был дан великому народу», так для меня это встреча с новыми, только что родившимися талантами.
Несмотря на все безобразия нашей сегодняшней жизни, таланты приходят.
Безобразия, которые начинали описывать Пушкин и Гоголь, они ведь, по сути, не изменились. Винить правительство, государственный строй, время – неправильно. Это что-то внутреннее, более глубокая беда, которую, не знаю, сумеем ли мы изжить, или предназначено нам через ухабы и пригорки пытаться стремиться к светлому и сталкиваться с безобразиями постоянно.
Почему я рад годам, отданным театральному институту? Потому, что удалось снова, пусть не очень долгое время, работать в счастливой творческой атмосфере, когда нет ещё коммерческих и финансовых вопросов, нет вопросов здоровья и раздумий о старости, нет вопросов заботы о детях и семье, когда рождаются самые замечательные вещи – спектакли, концерты. Ведь они все не обременены нашими житейскими ответственностями и заботами (Улыбается).

- Изменилась ли ваша публика с течением времени? Кто ваш слушатель, и чувствуете ли вы, что людей, способных воспринять высокого уровня музыку и высокого уровня исполнение, не так много?

Это было бы абсолютно справедливо, если бы мы говорили об опере. Или о классическом камерном пении. Для того, чтобы получать эстетическое наслаждение и душевное развитие от таких произведений, нужно обладать какой-то обученностью, каким-то культурным уровнем. Что касается романса и эстрадной песни, то это жанр счастливый. Сейчас получилось так, что романс стал одним из самых доступных возвышенных жанров для широкого круга публики. Поскольку и в романсе, и в тех песнях, которые я выбираю, достаточно серьёзные требования и к мелодии, и к тексту. Это не обязательно гениальная музыка и гениальная поэзия, но соответствие и соотношение мелодии и стиха должно быть такое, чтобы и исполняющий, и слушающий могли возвыситься. Подчёркиваю, это начало XXI века, потому что в начале ХХ века романс считали некоей профанацией певческой культуры. Если говорить о концертах, когда я исполняю классический романс XIX века: М. Глинки, А. Даргомыжского, М. Балакирева – это серьёзная работа и для меня, и для публики. Места развлечению там нет. В большинстве случаев, к сожалению, публику приучили сейчас, что артист её развлекает, – это моё внутреннее большое горе. Колоссальная моя претензия ко всем ведущим телевизионным каналам, потому что, ещё с советских времён, люди в нашей стране воспитываются телевизором. На телевидении, то ли из-за коммерческой составляющей, то ли из-за уровня руководителей, навязывается агрессивная бездарность, и это происходит годами. Последние десять-пятнадцать лет люди видят крайне посредственные вещи, которые показывать стыдно. Но, опять-таки, есть такая великая вещь, как талант. Человек услышит, увидит и не сможет пройти мимо, ему захочется снова с этим соприкоснуться. В моей жизни так было с некоторыми артистами. Например, Петр Лещенко, которого я сейчас очень нежно люблю, хотя не могу петь его песни из-за запредельно низкого уровня текстов, которые невозможно произносить. Но он – уникальный мелодист и исполнитель, и слушать его, если отключиться от слов, как на иностранном языке, – это наслаждение. Или Валерий Агофонов, которого я не видел никогда на сцене, но когда услышал его запись, долго не мог оторваться. Слушал-слушал без остановки.
К таким исполнителям можно отнести Аллу Баянову, которая на днях праздновала 95-летие и которую я имел возможность поздравить со сцены. В 1987 году мне достали её румынские пластинки, её зрелого, полного сил периода, репертуар там был разный, но то, как она пела!!! Трудно тогда было достать пластинки Агафонова, трудно было достать пластинки Лещенко, но это же как-то попало ко мне, и я влюбился.
Недавно поздравляли Аллу Баянову. Представить такое, что человек в 95 лет отмечает юбилей не дома или в больнице, а на сцене, и поёт. Поёт так, что за этим сохраняется то явление песенной культуры середины ХХ века, – это сказка! Кстати, я вспомнил её приезд в Ленинград в 1988 году с концертами. При нашей первой встрече она сказала: «Молодой человек, я бы хотела вас послушать лет через 10, но вряд ли мне это удастся». Прошёл 21 год, и мы встретились на её юбилее (Улыбается).
Не всё, по счастью, зависит от власть имущих, от людей, обладающих финансовыми и другими рычагами воздействия. Но, к сожалению, от них зависит очень многое.
Властвующие над людьми, властвующие над умами — все эти люди несчастны, потому что они – подсудные. Есть заповедь «не суди, да не судим будешь». Но есть категории людей, которые не попадают под это определение, они по роду деятельности морально ответственные. И вот как потом, может быть, сами с собой, со своей совестью они будут разбираться, я не знаю.
Времена сейчас тяжёлые, бессовестные и бесстыдные – это самое страшное. Не стыдно выйти на сцену голым, не стыдно петь фальшиво. Вспоминаю недавний концерт, посвящённый Дню победы. Не стыдно коверкать слова и мотив полуодетым девушкам, которые пели песню Великой Отечественной Войны, – это беда. Хотя каждую из этих девушек мне жалко. Меньше жалко тех, кто их выпустил, ещё меньше – тех, кто на них заработал деньги. Но у всех этих людей момент внутренней ответственности когда-нибудь наступит тем или иным образом. Я стараюсь без заносчивости говорить. Независимость – вещь очень нелёгкая. С другой стороны, при ней как-то радостнее существовать.

- Олег Евгеньевич, в вашем репертуаре очень много песен легендарных. А вам не мешает осознание того, что до вас они исполнялись другими великими исполнителями? Что вы говорите себе, когда берётесь за очередную программу?

У меня есть один секрет – я их всех очень люблю. Со всеми их несчастьями и бедами. Естественно, если бы эти люди сейчас были живы, я бы никогда не исполнял их песни. Например, песни Булата Окуджавы я знал с детства. Где-то через год после его смерти я спел концерт его памяти. И по реакции публики вдруг понял, что мне необходимо продолжать петь его песни. Они меня возвышают, и что-то я могу им дать. Песни должны исполняться живыми исполнителями. Я не собираюсь сопоставлять и сравнивать себя с Эдит Пиаф. Это бессмысленно и даже неприлично. Эдит Пиаф – единственная, гениальная, и она останется таковой. Но песни, которые она пела, должны звучать и дальше, чтобы люди не воспринимали их, как музейный экспонат. Если артист соответственно, скажу слово «конгениально», исполняет вещи другого легендарного певца – не надо их сравнивать никогда. Очень плохо, когда некоторые товарищи, у которых достаточно ленивая совесть, выходят и с нижегородским акцентом коряво по-французски выпевают, коверкая мелодию, это уже вызывает не раздражение, а глубокую печаль. Ну, как не стыдно! А если для человека это важно, это свято, то он имеет право выходить с тем же репертуаром, и груз известного исполнителя не будет давить. Иногда есть ощущение, что тебе эти люди улыбаются.
А если говорить о песнях Великой Отечественной войны – программе для меня бесценной по внутреннему отношению, иногда возникает физическое ощущение, что я допеваю за тех, кто юными людьми остались на поле боя. Это они поют со мной.
Для меня отчаянная беда и раздражение, когда модернизируют военные песни под свои, иногда не очень хорошие, возможности, иногда под отсутствие возможностей, насилуют, мучают эти прекрасные произведения. Говорю об этот настолько ответственно потому, что оба моих деда прошли войну. Один жив до сих пор, а другой ушел из жизни пять лет назад. То есть, прожив до 35 лет, я общался с людьми, которые прошли войну от первого до последнего дня. И, кстати, никаких сусальных рассказов не было. Было понятно, что война – время страшное, они этого не скрывали. Но для них эти песни были священные и всегда вызывали у них самый живой и самый счастливый отклик. Если относиться к этим вещам, как к святыне, имеешь право исполнять.

- Я знаю, что семья Вертинского относится к исполнению его песен очень ревностно и к исполнителям – тоже. Общались ли вы с ними? И как, по-вашему, нужно исполнять песни Вертинского сейчас?

Если бы я был искусствоведом, я бы вам, наверное, изложил точную концепцию. Артист ведь чем отличается? Он в эмоциональной сфере существует. Вертинский – это единственная программа, которую я не сам для себя выбирал. Это было задание в театральном институте. И низкий поклон педагогам, что они меня заставили тогда сделать работу по Вертинскому. Дело в том, что я тогда услышал записи пожилого Александра Николаевича, и они у меня вызвали категорическое отторжение при первых прослушиваниях. Но вот какая интересная вещь, через некоторое время мне захотелось их снова послушать, а я этому показателю всегда очень чётко доверяю. А потом меня совершенно пленили эти песни, и самые интересные наблюдения были в конце девяностых годов, когда на концертах были люди, которые видели Вертинского. Известно, что видеозаписей его концертов не сохранилось. Но некоторые из них говорили: «Как это возможно, как вам удаётся? Те же жесты, та же пластика!»
Как исполнять? Сказать «не подражать» – глупо, потому что всякий певец – он подражатель, так или иначе. Мы слышим, у нас как-то автоматически откликается вся система. Можно отказаться от этого, а можно присвоить, но всё равно оно ложится автоматически, иногда борьба происходит с тем, что ты слушаешь, а иногда слияние происходит. По-своему – это значит соответственно. Это вопрос идеи. Мне идеи Александра Николаевича близки, не все, но многие. Работа над программой, посвящённой Вертинскому, – это работа многолетняя и очень серьёзная. Я перечитал всё, что издано из воспоминаний, писем, я старался бывать в тех местах, в которых он был. Например, в Париже. Я старался понять, почему он так относился к парижским бульварам. Я услышал, узнал и понял трагическую ноту его произведений. Ведь последние письма его сплошь о том, что очень тяжело жить в нашей стране. Письмо 1956 года зам.министру культуры СССР: «Очень больно и трудно знать, что меня любил народ и не заметили его правители». Это всё тот же Вертинский, который «В бананово-лимонном Сингапуре». Вот когда начинают грассировать под Вертинского (это уже последняя степень), педалировать все эти виньетки – это ужасно и отвратительно, для меня это горько. Виньетки – это от его сути на самом деле. Почему он не манерен? Потому что вся его манера – это его природа. А я как раз манеру пения Вертинского отменил сразу. Потому что это выглядит комично, и бывает комично, когда артисты раскрашивают себе лицо и выступают «под Вертинского». А я услышал созвучные мне вещи, те же мечты: «так редко поют красиво в нашей земной глуши», но это же действительно так. Он пел красиво, но те, кто поют под него, поют манерно, и получается некрасиво.
То, что касается семьи. Я – человек ненавязчивый, для меня это проблема куда-нибудь пойти, познакомиться, даже если мне нравятся люди. Можно это назвать скромностью. Но я очень благодарен Марианне Александровне, которая в конце 90-х в одной из программ по НТВ совершенно неожиданно для меня показала диск и сказала: «Вот этот исполнитель нас устраивает, нам нравится, как он исполняет песни отца». Для меня это было счастьем, это колоссальная похвала, спасибо огромное. Я с безграничным уважением отношусь ко всей семье, и дочери Александра Николаевича заслужили своё собственное очень серьёзное место в отечественной культуре. Но если до сих пор я выпускаю диски с записями песен Вертинского и до сих пор регулярно исполняю концерты с его песнями, значит, по крайней мере, что члены его семьи относятся по-доброму, и спасибо им за это.

- Допускаете ли вы возможность, что артист Олег Погудин вдруг поменяется кардинально, сделает что-то совершенно непривычное для себя?

Уже нет. Должен сказать вам, что не изменять себе – это одно из самых сложных искусств.

http://www.pogudin.ru/publications/46.html