http://www.chaskor.ru/p.php?id=9076 3 марта 2010 г.
Эдуард Хиль: «Всё фальшиво…»
Мэтр эстрады вспоминает советскую эстраду и признаётся, что ему ничего не страшно
Эдуард Хиль считает, что сегодня нет настоящей музыки: «Если бы она была, то не было бы таких певцов. Недаром сейчас говорят «текст песни», а не стихи. Назовите мне песню, которая звала бы куда-то. Нет таких песен…»
Мэтр советской эстрады не часто даёт интервью. Такой фундаментальной беседы с ним уже давно не было. О том, кто его ученики, и почему после консерватории он выбрал эстраду, что он думает о нынешней эстраде, и как была устроена советская эстрада, то, как его «подсиживали», и то, как он относится к пародиям — Эдуард Хиль рассказал петербургскому корреспонденту «Частного корреспондента» Андрею Морозову.
— Про нынешнее время можно много говорить и плохого, и хорошего, но в нём есть то, чего не было в советские годы, – свобода. Вам не жаль, что лучшие годы вашей жизни пришлись на те, а не на эти времена?
— Я лично всегда был свободен. После того, что я видел в войну, мне ничего не было страшно. Я был для себя и редактором, и цензором, и, пройдя такую школу, как свою, могу сказать, что был более свободен, чем нынешнее поколение певцов. Как ни парадоксально это звучит. Сегодня нет настоящей музыки. Если бы она была, то не было бы таких певцов. Недаром сейчас говорят «текст песни», а не «стихи». Назовите мне песню, которая звала бы куда-то. Нет таких песен. В основном, нынешние песни — это тили-тили, трали-вали. Какая же тут может быть свобода? Те, кто это поёт, в плену своей неучёности, своего незнания.
Да, есть свобода передвижения. Я могу поехать куда угодно, и не надо никакого парткома. Но — другой не может. Поэтому, вся эта свобода — филькина грамота. Для кого она, эта свобода?
— И свободный человек пел на партийных концертах?
— Что такое артист? От артиста требовалось одно: «Прикинься!». Самое главное было одно — прикидываться.
— И вы прикидывались?
— А как же! Артист должен уметь всё, он должен всё пройти. Я даже не знаю, хорошо это или плохо.
Вот раньше у нас все были едины, а потом появилось столько партий, и я не понял, как это могло случиться. Кто-то был таким ярым коммунистом, а сейчас, смотришь — он совсем в другой партии.
— Тоже прикидывались.
— Вот я вам и говорю: они прикидывались. А завтра будет другой строй или другая партия придёт к власти, и они снова будут прикидываться. Это вот такой сорт людей есть. Но есть артисты, которые не хотят жить по таким законам.
— Получается, раньше вы жили по таким законам, а теперь не хотите?
— Я вообще рассуждаю, что есть такие люди, которые не хотят так жить, но не знают, как жить.
— И часто вас мучили такие противоречия: где-то прикидывались, а дома были настоящим?
— Всё время были противоречия. Нам говорили, что народ и партия едины, а мы видели совсем другое.
У нас в консерватории по политическим дисциплинам была некая Мария Ивановна. Как-то она сказала про единство партии и народа, а Лёша Догмаш, окончивший семинарию, спросил: «Как же так? А прихвостень Берия?» Мария Ивановна не растерялась: «Зато у нас нищих нет». Лёша тоже не растерялся: «Только что ехал на трамвае и видел много нищих без рук, без ног». Время было послевоенное, и в Ленинграде было очень много нищих участников войны.
Вот видите, противоречия были всегда. Но что должен был делать человек? Идти на площадь и протестовать? Так ведь могли в Сибирь сослать или расстрелять.
— И что вы делали?
— Я думал, что социалистический строй просуществует ещё лет сто пятьдесят. А получилось так, что вышел человек на танк, как Ленин на броневик в семнадцатом. Я думал, что его убьют, но не нашлось ни одного человека посмевшего это сделать. Никто не тронул Ельцина тогда, в августе 91-го, никто не мог его сломать.. .
А ведь там была армия! Все коммунисты напускали в штаны. Ни один коммунист не вышел и не отдал свою жизнь за то, чтобы свергнуть Ельцина. Когда сегодня мне говорят, что у компартии есть будущее, я отвечаю: у неё нет будущего. Она больше никогда не поднимется. Там нет настоящих людей.
— Вы были членом партии?
- А как же!
— И на партсобраниях выступали?
— Нет. Вообще членом партии стал только, когда мне решили присвоить звание «Народного артиста России». Я был в то время за рубежом, и в Ленконцерт пришла бумага, чтобы мне как члену партии дали звание. Но так как я был в Германии, то заявление о приёме в партию написали за меня, и в партию приняли меня без меня.
— И такое было?
— Я вам больше скажу. В грузинском городе Ачимчире секретарем горкома был не член партии.
Когда я вернулся из ГДР, мне вручили партбилет: «Теперь вы — кандидат в члены КПСС». Противоречия были во всём. Вспомните «Тихий Дон», что творилось с Григорием: «Нет, пойду я к белым… Или к красным?»
Наш народ очень разобщён. Нет никакой идеи сегодня. Наше поколение привыкло к тому, что должна быть чёткая идеология. Сегодня её нет.
— Но она ведь была в советское время хоть и чёткая, но фальшивая.
— Это вопрос спорный. Я раньше говорил, что социализм просуществует чуть больше ста лет. Вдруг случилось, что его не стало. Значит, историей на его существование было отпущено 70 лет, он был всего-то на какой-то промежуток времени.
— Вы сегодня смотрите музыкальные передачи по телевидению?
— Смотрю, мне надо смотреть, чтобы быть в курсе событий. Иногда вижу интересных исполнителей, но, в основном, всё фальшивое. Понимаете, любой западный артист, приезжающий к нам на гастроли, везёт с собой или ансамбль, или оркестр, и поёт только «живьем». Наши привыкли петь под фонограмму.
— Пение под фонограмму было и в ваше время.
— Было. На телевидении и в кино все пели под фонограмму. А потом кто-то придумал: «Почему бы не попробовать петь под фонограмму и на концертах?». И попробовали. Оказалось, что «пипл хавает». Когда сейчас пытаешься объяснить молодым, что вот такой-то певец поёт под фонограмму, они говорят: «А нам наплевать. Лишь бы песня была хорошая».
— Вам повезло с педагогами?
— Очень. Когда я пришёл в консерваторию, пел басовые партии, а меня приняли как баритона. Я запротестовал: «Не хочу петь баритоном!». Мой педагог Ольховский рассмеялся: «Ты чего? Баритон — это лучшие партии. Это и Онегин, и Ленский, и Томский. А ты не хочешь».
Всё, чему я учился, пригодилось мне потом. В начале своей карьеры я пел в концертах классическую музыку — романсы Чайковского, Даргомыжского, Глинки, Шуберта, Бетховена, Моцарта.
Потом постепенно перешел к песням, но их было мало, репертуара не было. Это потом композиторы стали специально для меня писать песни. Когда я получил премию на конкурсе артистов эстрады, мне сказали: «Теперь ты должен петь песни».
— Простите, как же после консерватории, после серьёзного репертуара, вы пошли на эстраду, которая считалась лёгким жанром?
— Это дураки считают, что эстрада — лёгкий жанр. Многие и сегодня думают, что шоу-бизнес — это легко. Всё это очень трудно.
Я несколько раз принимал участие в нынешних концертах и видел, как артисты подсиживают друг друга. Вы даже не представляете, на какие ухищрения они идут, чтобы завалить того или другого певца. И не только артисты, но и продюсеры.
Взять, к примеру, пародии. На первый взгляд, всё хорошо, весело, смешно. Один, может быть, и выдержит, а у другого артиста сердце может схватить.
— Вы сделали выбор в пользу эстрады только потому, что вам подсказали?
— Дело не в том, что мне сказали умные люди. Дело в том, получается или нет. Я знаю великолепных певцов с большими голосами, но когда они начинают петь песни, то получается, как в опере. Петь на эстраде надо уметь. Не каждый, кто поёт в опере, сможет петь песни.
— Но ведь Басков пел Ленского в Большом.
— Пел. Он очень хороший эстрадный певец. У него хороший голос.
— Вы считаете, Басков — хороший певец?
— Да. У него хорошее образование, он владеет голосом. Ему очень трудно петь в мире безголосицы. Он — король на эстраде. Вместе со мной начинали петь на эстраде Кобзон, Богатиков, Гуляев — выдающиеся были голоса. Все были индивидуальности и могли петь без микрофона. Сейчас без микрофона может спеть только Басков. Я считаю, что ему очень трудно, ему постоянно вставляют палки в колёса, но он молодец, держится.
— Вас тоже подсиживали?
— Да, но не такими методами. Например, когда я в первый раз приехал в Москву с концертом, мои «друзья» выпустили на сцену кошку. Я не знал, что мне делать, замечать её или нет. И я просто наклонился к ней, и стал гладить, продолжая петь: «Вода, вода… Кругом вода».
— Это больше похоже на шутку.
— Кроме шуток, ещё соседи писали доносы, когда мы жили в коммуналке: «Его голос звучит каждый день по радио, а он приходит домой и ругается матом при маленьких». Правда, потом, когда их вызвали для разбирательства, они отказались от своих слов.
Бывали и другие случаи. Чтобы записать песню, надо не один пуд соли съесть. Не каждая песня удается с первого захода — и в концертах её поешь, и записываешь по несколько раз, пробуешь делать разные оркестровки. После записи песни её мог услышать другой певец, и она ему могла так понравиться, что он решал петь её сам. Он мог попросить редактора уничтожить мою запись. За деньги, конечно. И редактор плеснет на плёнку кислотой, вот тебе и брак.
— У вас были такие случаи?
— Сплошь и рядом.
— И вы знаете тех, кто воровал ваши песни?
— Он до сих пор поет. В его репертуаре есть и мои песни, и песни Магомаева, Богатикова. Но имени вам называть не буду.
— Вы простили?
— А что делать? Не стрелять же!
— В чём, по-вашему, принципиальное отличие нынешней эстрады от эстрады вашего времени?
— Если судить профессионально, то раньше солистов можно было по пальцам пересчитать. В репертуаре певцов моего времени были песни Андрея Петрова, Пахмутовой, Фрадкина, Соловьёва-Седого, Дунаевского. Мы все учились в консерватории, знаем, что такое сольфеджио, гармония, нас учили этому. Сейчас на эстраду может выйти человек без всякого образования. У него может быть приятная внешность и всего одна песня.
У нас до сих пор жив Исаак Шварц. Мне кажется большим упущением со стороны наших властей, которые руководят отделами культуры, что они не прислушиваются к таким людям. Мне кажется, что такие люди могут многое рассказать, показать. Это вам не мальчики, которые сами написали музыку, слова, сами аранжировали, и если бы не богатый дядя, то сам бы и слушали то, что они написали. А чего врать-то? Так оно и есть. Если телевидение завтра перестанет показывать этих мальчиков, то послезавтра их все забудут. Телевидение для них — кормушка.
— В восьмидесятые в Ленинграде появился рок-клуб, музыка Цоя и Гребенщикова была очень популярна среди молодежи. Вы знали что-нибудь об этом?
— Знал, и очень хорошо, что они появились. Я всегда говорю, что должен быть и рок, и джаз, не только попса. Сейчас везде только одна попса.
Как же я мог не знать о них, когда живу рядом с тем местом, где был рок-клуб — там, где сейчас на Рубинштейна театр «Зазеркалье», раньше они собирались.
— Вы ходили на их концерты?
— Зачем мне ходить, если было достаточно открыть окно. Я с ними и лично общался.
— И понимали их музыку?
— А что тут может быть непонятного? В Гребенщикове и Цое всё понятно. Музыка не может быть только одного направления. Поэтому я против попсы.
— Многим запомнилось ваше участие в шоу Курёхина. Зачем вам это было нужно?
— Я всегда участвовал во всех капустниках в консерватории…
— Но ведь вас там выносили на сцену, завёрнутого во что-то…
— Этого совершенно никто не ожидал. Курёхин был очень интересный человек. Как-то он пришел ко мне и я дал ему послушать музыку Гаврилина. Он был поражён: неужели есть человек, который может писать такую музыку? А сейчас спросите у музыкантов, кто такой Гаврилин? Никто не знает. Вот в чём ужас. Всё затмила попса. А ведь народ у нас талантливый…
— Вы стали популярны, когда вам не было и тридцати.
— Мне было 27, когда я получил премию на конкурсе артистов эстрады, хотя готовился совсем к другому конкурсу — имени Мусоргского. Я ведь тогда мало песен пел.
Это потом Свиридов, Пахмутова, Островский стали давать мне исполнять свои произведения. Островский вообще написал для меня огромное количество песен — и «Моряк вразвалочку», и «Лунный камень», и «Вода-вода».
— И как пережили свалившуюся на вас славу?
— Не могу сказать, что мне было неприятно, когда меня узнавали и дарили цветы. Но я понимал, что главное не это. Я понимал, что надо работать, искать что-то новое.
Популярность — не главное для артиста, она очень быстро проходит, невозможно постоянно держаться на одном достигнутом уровне, тебя могут обойти справа и слева.
Каждый год появляются новые исполнители, новые направления в музыке, мода на то или на другое. Вот только на классику моды нет — есть товар лицом. А на эстраде — мода.
— Как в советское время певцы получали песни от композиторов — в зависимости от хороших отношений, или они специально писали для своих певцов?
— Они писали песни, представляя того или иного певца. Но не только писали, но и советовались. Я был удивлен, когда композиторы, люди старше меня на тридцать лет, советовались со мной, как лучше сделать припев, например. Правда, они знали, что у меня за плечами ленинградская консерватория.
— Вы сказали «ленинградская консерватория», но говорите — «Петербург». Быстро привыкли к этой раздвоенности?
— Мы не привыкали, мы всегда называли Ленинград Питером. Я ещё застал старую интеллигенцию, настоящих петербуржцев. Мой дядя знал многих из них.
Многие из них, на первый взгляд, казались людьми не от мира сего. Вспомните историю с учёным из Питера, которому американцы дали премию в миллион долларов, а он отказался. Тогда по телевидению многие говорили: «Я его не понимаю!». Они не понимают! А для него не деньги счастье, он живёт в другом измерении.
Если что мне не даёт сойти сегодня с ума, так это старые песни и консерваторская закалка. Мне уже вот (приставляет руку к горлу. — А.М.), где вся эта попса! Мне приятно открывать ноты романсов Шуберта или Бетховена…
Я никого не хочу обижать, но то что сегодня звучит с эстрады — это не музыка. Это не воспитывающая музыка. Она не даёт человеку положительного импульса. Нынешние певцы не поют, а кричат. А ведь музыка должна быть и успокаивающей, и философской, и нежной, и любовной. Всё это можно найти только в классике. Она помогает мне сегодня выживать.
— Удивился, что среди ваших учеников такие разные исполнители, как Олег Погудин и Евгений Дятлов.
— Да, они мои ученики. Я преподавал им в театральном. Дятлов хотел стать рок-музыкантом, как и Погудин. Когда не стало СССР, они собрались поехать в Америку, и Дятлову я предложил петь романсы Гаврилина и Мусоргского, а Погудину — русские романсы, он в этом очень силён. Дятлов фантастически пел романсы Гаврилина.
— Вам, наверное, много раз предлагали перебраться в Москву из Ленинграда?
— Несколько раз предлагали, у меня там много родственников живет, но я понял, что там лучше бывать гостем. Московские зрители помнят и любят меня, мои песни.
В Москве люди более открытые, чем в Петербурге. В Петербурге мало русского населения, здесь есть потомки голландцев, шведов, финнов, немцев, французов.
Они обрусели, но внутреннее состояние не позволяет им быть такими открытыми, как москвичи, они всё равно скрытные. Знаете, возможно, благодаря этому ленинградцы так стойко перенесли блокаду.
Петербург — не русский город, я много спорил на эту тему с нашими архитекторами и художниками. Он и построен иностранцами. Это город Росси, Растрелли, Монферрана, Фальконе.
Беседовал Андрей Морозов
