| Маргарита | Дата: Воскресенье, 07.07.2013, 17:41 | Сообщение # 1 |
|
Группа: Постоянные участники
Сообщений: 2023
Статус: Offline
| Ирина Антонова: «Я мечтала выбрать в преемники кого-то из ученых»
Президент Пушкинского музея ― о том, почему Минкультуры не утвердило ее кандидатов на пост директора ГМИИ, и об итогах своего полувекового правления
Фото: ИЗВЕСТИЯ/Владимир Суворов
10 июля старейший музейный директор страны Ирина Антонова завершит 52-летнее руководство Пушкинским музеем. Ее преемницей станет Марина Лошак, а сама Ирина Александровна продолжит работу в ранге президента ГМИИ. Покровительница искусств рассказала обозревателю «Известий» о причинах своего ухода, о будущем любимого музея и о том, почему меньшинство часто оказывается ближе к правде.
― Марина Лошак сообщила «Известиям», что должность президента предполагает рекомендательные полномочия. Расшифруйте, пожалуйста.
― У меня есть специальный перечень того, что я могу. Вот он (зачитывает).
«Должностные обязанности:
- участвует в разработке концепции развития организации культуры и искусства, в решении вопросов совершенствования ее деятельности;
- представляет организацию на международных мероприятиях, в государственных и общественных организациях по предварительно согласованным вопросам, связанным с развитием искусства, популяризацией объектов культурного наследия;
- представляет организацию культуры и искусства в отношениях с государственными органами, органами местного самоуправления, общественными и иными организациями;
- принимает участие в конференциях, семинарах, выставках, творческих встречах, фестивалях;
- консультирует по вопросам комплектования, хранения, собирания произведений, предметов старины, шедевров мирового искусства, их публичного представления;
- участвует в консультировании по вопросам сохранения, восстановления, реставрации недвижимых памятников культуры».
Короче говоря, обширный круг вопросов. Я менее всего считаю свою должность с одной стороны рекомендательной, с другой стороны, почетной. Я бы на это просто не согласилась, нашла бы себе другое занятие. Собираюсь активно работать в музее, думаю, что и Марина Девовна это понимает. У меня полно проектов. Считаю, что моя деятельность будет во благо: кое-что из наработанного музею пригодится, да и Марине Девовне тоже.
― Правда ли, что вы сами выбрали госпожу Лошак своей преемницей?
― Я объясню. Наш музей — дитя университета. Здесь живет университетский ген, так же как имперский — в Эрмитаже и купеческий — в Третьяковке. И потому я мечтала выбрать в преемники кого-то из среды ученых, испытывающих интерес к просветительству. Я сделала министерству некоторые предложения — это были люди из МГУ и РГГУ.
К сожалению, их не приняли, потому что есть такое понятие, как известность. Министерству нужна была какая-то известная фигура. Когда я возглавила музей, меня никто не знал, я была просто старшим научным сотрудником. Но сейчас мир так заторопился, что уже, видимо, не может позволить себе вырастить специалиста до обретения так называемой публичности.
Когда мои кандидатуры отклонили, мне был предложен не очень широкий, но все-таки круг людей, подобранных министерством. Я сочла, что наиболее возможная фигура из этого списка — Марина Лошак.
― Женская солидарность сыграла какую-то роль?
― Наоборот. Мы же как ткачихи в Иванове. Из-за низкой зарплаты и множества других обстоятельств у нас очень мало мужчин. Я думала, что после длительного периода моего руководства музеем неплохо было бы иметь на посту директора мужчину. Их и предлагала. Но не получилось.
― Кто представил вам список кандидатов? Владимир Мединский?
― Кто конкретно работал над этим списком, откуда выросла та или иная фигура, мне сказать трудно. Я не возражаю против кандидатуры Марины Девовны, у меня нет отторжения. А как будет — посмотрим.
Мне говорят, она галеристка. Ну правильно, галеристка, занимается современным искусством. Но я никогда не замечала ее в дурновкусии, в каких-то вещах, которые мне не нравились. Я бы сказала одно: ей надо очень многому в музее научиться. Прежде всего, нужно раздвинуть горизонты в плане видения искусства мирового, а не только сегодняшнего. Вполне вероятно, что у нее всё это присутствует, просто не было соответствующих возможностей.
― То есть вы не хотите, чтобы Пушкинский накренился в сторону современного искусства?
― Публику нельзя кормить только одним каким-то продуктом, ей всегда нужно видеть великое искусство разных эпох. Должны быть точки отсчета. Конечно, надо показывать современное. Но мы это и делали: мы первыми показали Энди Уорхола, Марка Шагала, Сальвадора Дали, Билла Виолу, Йозефа Бойса. Вы можете назвать мне более авангардное явление, чем Бойс? Я не могу. Я такого не видела ни на каких биеннале, которые на 95% состоят из пустопорожних явлений.
Мы сделали «Москву — Париж», «Москву — Берлин». Я уж не говорю о Пикассо, которого мы показывали с 1956 года вопреки всему. Наша сила в том, что, опираясь на все мировое искусство, мы выискиваем те новые явления, которые считаем нужным показать публике. И должны за них отвечать. Ведь мы это искусство рекомендуем, музеефицируем, включаем в орбиту великой истории культуры. Поэтому мы должны быть очень разборчивы. В этом разница между музеем и галереей. Когда что-либо новое показывает музей, на мой взгляд, это предполагает особую ответственность.
― The Guardian написала, что вас уволили в связи с недавним конфликтом вокруг Музея нового западного искусства.
― Это неправда. Хотя конфликт есть. Я до сих пор не знаю, будет принято мое предложение или нет. Так называемое общественное мнение по этому вопросу было организовано абсолютно безобразно. Насколько я поняла Владимира Владимировича Путина, он справедливо сказал, что должны высказаться эксперты. Но весь вопрос в том, как они будут подобраны.
Я считаю, что собрание, которое устроило Министерство культуры, было просто неприличным. Начиная с того, что на него не позвали меня. Когда я позвонила начальнику департамента культурного наследия Наталье Юрьевне Самойленко, она заявила, что мое появление там нежелательно, поскольку это «создаст эмоциональный фон». Я сказала: «А чего вы боитесь? Вы хотите, чтобы все дудели в одну дуду?»
Позвонила министру — отдаю ему должное, он распорядился меня пригласить. Но ни один из наших сотрудников не мог туда прийти. Там были в основном люди из когорты «я Пастернака не читал, но осуждаю». У них нет верной информации. Никто из них не видел музей, в отличие от меня. Я там была, поэтому имею право говорить о нем как об огромном, уникальном явлении художественной культуры ХХ столетия.
― Какие возражения вы услышали на этом собрании?
― Не было ни одного аргумента против моей идеи, кроме того, что это прецедент и теперь все будут у всех просить. Во-первых, хорошенькое мнение о самих себе, о музейных работниках, которые, узнав, что восстановили музей, начнут друг другу предъявлять претензии.
А во-вторых, какие претензии? Речь ведь идет о репрессированном музее. О музее, который закрыли за убеждения. Это преступление Сталина в области культуры. Второго такого случая нет. Мне говорили, что есть еще один — военный музей, который закрыли за неправильное освещение каких-то исторических событий. Ну так восстановите, если есть еще один неправедно закрытый музей. Всё. Больше не было ни одного аргумента.
Но есть мои аргументы. Есть Москва, которая собирала искусство по другому принципу, чем Петербург. Там Эрмитаж, царское и вельможное коллекционирование. А эта коллекция возникла в среде купцов. Кстати, безупречный вкус Щукина и Морозова идет еще и оттого, что они привыкли смотреть на ткани, которыми торговали. Вы даже не представляете, не можете себе представить, что этот музей значит для Москвы.
Если мы восстановим ГМНЗИ, сюда потянутся тысячи, сотни тысяч туристов. 51 картина Матисса, 46 Пикассо, 19 Моне, 9 Ван-Гога, 25 Сезанна, 29 Гогена, 14 Ренуара! Это чудо. Может, в мире есть музеи и побольше, но по качеству таких коллекций больше нет. Поверьте мне, я видела много музеев.
Москва была ограблена. Из-за незнания, из-за идеологической тупости, из-за борьбы с пресловутым формализмом. Почему вы реабилитировали Шостаковича, Ахматову, а этот музей не восстанавливаете?
― Ваши оппоненты говорят, что возрождение ГМНЗИ станет ограблением Эрмитажа.
― Эрмитаж останется без искусства? Неправда. Я только что была в Эрмитаже, там показывают коллекцию Кребса ― великолепное собрание импрессионистов. Это перемещенные ценности, и никто их не стыдится, как мы не стыдимся показывать золото Шлимана. Все это оформлено законами России, а не какими-то добрыми пожеланиями. В Эрмитаже есть еще и коллекция Герстенберга — тоже импрессионисты, в том числе лучший в мире Дега. Эрмитаж ограбить невозможно. Великий музей, замечательный. Всё с ним в порядке.
Петербург должен вернуть коллекцию Музея нового западного искусства, и мы должны восстановить музей. Пушкинский готов отдать свою часть, хотя мы понимаем ее значение для нас. Я люблю свой музей и всё время пытаюсь восполнить недостаток классического искусства. Вы видели очереди на Тициана? Люди стоят с 8 утра, а в субботу и воскресенье здание опоясано. Но кто любит искусство, кто любит Москву, кто любит музейное дело, должен проголосовать за возрождение ГМНЗИ.
А сейчас общественность дезориентирована, прежде всего благодаря трансляции заседания экспертного совета, организованной Минкультом. Я очень сожалею, что на основании пресловутого совещания были сформулированы рекомендации министерства, которые, как говорится, пошли наверх.
― Вы ожидаете отрицательного ответа сверху?
― Даже если я получу отрицательный ответ, я удовлетворена тем, что сделала. Теперь о музее уже не забудут. Случившееся этой весной не пройдет бесследно. Ну а мой уход с должности директора не имеет к ГМНЗИ никакого отношения. Полтора года назад я сказала Министерству культуры, что должна завершить административную работу. Я и так затянула, ругаю себя за это. Благодарна, что мне предоставили возможность остаться в ином качестве. Работа президента — это все-таки не те объемы, которые есть сейчас, когда я по 300 бумаг в день подписываю. У нас всё в 5–6 экземплярах, на разных языках, и я трачу на эти формальности по два часа в день.
― Почему вы попросили об отставке именно полтора года назад, и почему на смену власти потребовались эти полтора года?
― Ушел один министр, пришел другой. Когда меняется начальство, всегда немножко опасно. Новый министр входил в дело, я его не знала, он меня не знал. Потом достаточно долго искали кандидатуру моего преемника. А почему полтора года назад — по причинам личного порядка. Семейные трудности.
― Вы не думали взять себе побольше заместителей, но остаться на директорском посту?
― Это невозможно, есть определенные правила. Да и устала я, конечно. А потом, музею всегда полезно немножко поменять людей.
― Что это за должность, на которую вас назначили в апреле — куратор всех российских музеев?
― Это вообще безумие чистой воды. Кто придумал эту должность, что она означает? Я узнала о своем назначении из газет. И там же прочитала, что теперь отвечаю за госзаказы на 240 млн рублей в год. Что это такое? Я попросила прислать положение о моей должности. Оказалось, что его не существует.
― Утка?
― Не утка. Видимо, это неуклюжие попытки оправдать или сгладить мой уход. Вообще-то, наверное, кто-то очень рад, что я ушла. Когда об этом узнали, сразу началось большое оживление. Я не говорю о музее — не думаю, что здесь есть такие, судя по тому, как меня провожали. За 52 года коллеги не написали на меня ни одного доноса или жалобы. Конечно, это не значит, что я добренькая. Но конфликтов у нас в музее не было.
― Правы ли те, кто называет вас «железной леди»?
― Не думаю. Просто я старалась никогда не врать моим коллегам, а когда говоришь, что думаешь, это не может всем нравиться. Но я понимала, что отвечаю за музей и должна добиваться результата, а потому настаивала. Помимо удовольствия я получаю за свою работу деньги ― значит, должна делать дело. Но никто из-за меня не ушел из музея.
― Люди из музейной среды всё же говорят, что вы авторитарный лидер.
― Товарищи знают, что я всегда стараюсь советоваться с ними. И вовсе не думаю, что я знаю всё про всё. Может быть, у меня появился элемент авторитарности, но это явление буквально последнего времени. Когда полтора года назад я решила уходить, почувствовала, что должна кое-какие вещи подтянуть. На нескольких проектах я настояла, даже если многие были не согласны. Ведь я понимала, что должна передать музей преемнику в лучшем виде.
― Вам не страшно за судьбу амбициозного проекта музейного городка?
― Наоборот, тут я очень рассчитываю на Марину Девовну. Нам всегда мешали — уж очень место хорошее. И все-таки когда я пришла в музей, у нас было одно здание, а сейчас 28 строений. Конечно, многим хочется забрать переданные нам дома. В свое время здорово навредила определенная группа в нашем попечительском совете: люди решили, что если они дают деньги, значит, имеют право пользоваться зданиями в своих целях. Все эти атаки отбиты.
И знаете, напрасно так уж уповают на то, что устами общественности глаголет истина. Это необязательно так. Очень часто право совсем маленькое меньшинство.
― Какие трудности задерживают реконструкцию сейчас?
― Например, правительственная бензоколонка. Нам сразу сказали, что она свободно переносится. Прошло три года — не переносят. Понятно, что она принадлежит Кремлю и должна быть недалеко от его стен. Мы уж и на Болотную предлагали, и под мост. Всё отрицается.
Или вот большая площадка за Институтом философии, почти vis-à-vis храма Христа Спасителя. Прекрасное место. Когда-то там хотели выстроить для Екатерины II дворец, потемкинскую деревню. Немножко построили и снесли. Дворца никто не видел, но место считается территорией памятника. Если так, надо всю Москву разрушить — везде что-то раньше было.
Сейчас всё в руках главного архитектора Москвы господина Кузнецова и архитектурного совета города. Марина Девовна много работала с Москвой, у нее с ними хорошие отношения. Поэтому я на нее очень надеюсь.
― Каков будет объем нового строительства?
― У нас будет три новых здания, остальное мы отреставрируем. На все три здания есть предложения Нормана Фостера. Он построил превосходные музеи в Риме, в Бостоне, ему принадлежит проект реконструкции Британского музея. Почему мы в Москве имеем архитектуру XVI века, XVII, XVIII, XIX, XX веков, но не можем иметь архитектуру века XXI?
― А кто говорит нет?
― В основном архитекторы. И я понимаю, почему. Все травмированы: очень много снесли хорошего и очень много построили плохого. Нового теперь боятся. Но так нельзя.
― У вас есть уверенность, что в конце концов проект будет воплощен?
― Конечно, будет. Либо уж тогда надо прямо сказать: мы вообще не хотим музеев, на кой черт нам мировое искусство?
― Если вы взглянете на 52 года своего директорства, какую линию увидите? Восходящую, волнистую, кривую?
― Всё шло по нарастающей, но с большими остановками и трудностями. Например, в 1974 году мы подняли из подвалов импрессионистов, собранных Щукиным и Морозовым. Чтобы их поднять, надо было освободить от слепков половину второго этажа. И началась страшная травля.
Меня вызвали в отдел культуры ЦК партии. Заседание вел господин Шауро. Против выступала Академия художеств и, в частности, скульптор Томский — очень умный, прозорливый, с хорошим вкусом человек. Часа три шла дискуссия. В чем меня только не упрекали! Я объясняла, что ни одного памятника мы не порушили. Ну утеснили, да. Ну не так привольно смотрится. Но живопись-то нужно показать! И тогда умный человек Томский сказал: «Знаете что, давайте мы ей позволим. Не получится — вернет назад».
Он прекрасно понимал, что вернуть назад ничего нельзя. Но понимал и то, что пришло время показывать импрессионистов. И мы их показали. Это была огромная победа, но и борьба была страшная. Я на это заседание пришла с заявлением об уходе в кармане. Иначе мне просто неинтересно было работать. Что делать в музее, если надо прятать импрессионистов? Но заявление так и осталось в кармашке. Уже потом все поняли, что решение было правильное.
― Какая из ваших выставок вам дороже всех?
― Конечно, «Москва — Париж». Люди и не подозревали о всех этих Малевичах, Филоновых и прочих. Это было открытие самих себя. Я вас уверяю, публика приходила не столько на французов, сколько на наше искусство. Был великий праздник, никто просто не верил, что это возможно. Как нам это удалось? Во-первых, шел 1981 год — оставалось четыре года до перестройки, воздух уже менялся. Во-вторых, помогли взаимоотношения с Францией, с Морисом Торезом. Ну а в-третьих, надо было выпустить пар ― некоторые государственные деятели понимали, что всё время зажимать нельзя.
Каждый день работы выставки для меня начинался со звонка человека из ЦК партии, который меня спрашивал: «Ирина Александровна, каков баланс?» Что такое баланс? Это соотношение реалистов и формалистов. Вот не забили ли мы Малевичем Герасимова. Я отвечала, что всё в порядке. А потом шла в залы, и на меня накидывались сотрудники: «Ирина Александровна, а давайте еще Редько покажем?» Я отвечала: «Какой Редько!? Всё загремит, если мы его добавим». Ведь от этой выставки все отказались — и Третьяковка, и Академия художеств.
― Вам когда-нибудь приходилось говорить неправду из-за идеологического давления?
― Нет. Просто не было повода. В 1950-е годы я еще не была директором, никто моего мнения не спрашивал. Письмо против Пастернака я не подписывала. Очень его любила, меня с ним познакомил Владимир Леонович, который работал ученым секретарем музея. У моего мужа (Евсей Иосифович Ротенберг (1920—2011), доктор искусствоведения, автор основополагающих трудов по классическому искусству Западной Европы. — «Известия») была удивительная память, он знал процентов 60 Пастернака наизусть. Помню, мы еще жениховствовали, шли по Ленинградскому проспекту, и от Белорусского вокзала до «Сокола» он все читал мне Пастернака, после чего я заболела дикой ангиной. Если бы меня спросили, конечно, я не сказала бы, что не люблю Пастернака. Сказала бы, что люблю его.
― А когда Хрущев громил выставку в Манеже?
― Я не была там, и меня не спрашивали.
― Ваш образ мыслей был скорее диссидентским или скорее советским?
― Диссидентства во мне не было. Образ мыслей был советский, но с определенного момента очень критический. И я вам скажу, с какого: со времени ликвидации Музея нового западного искусства, сталинских выпадов против Шостаковича и Ахматовой, дела врачей и космополитов. Вот тут глаза стали открываться. Мой муж — гораздо более умный человек, чем я, мой «второй университет», как я его называла, всегда говорил: «Ты идиотка, как ты можешь в это верить?» А я находила оправдания. Любила свою страну, верила в лучшее будущее. Война очень способствовала росту патриотического сознания, вы же понимаете. Я была довольно юна и с наслаждением ходила на демонстрации. Когда после войны вся эта черная туча нахлынула, ко мне пришло прозрение.
Но потом настала оттепель, был большой подъем чувств. Мы в 1956 году сделали выставку кого? Пикассо! Эренбург привез его личную коллекцию. И люди думали: «Всё открылось, всё можно». Опять появилась вера. Потом бац! — Хрущев со своим погромом. Ну, это уже все восприняли с отвращением и неприятием, по крайней мере, в моем кругу. И прекрасно понимали, что это было организовано группой художников, которые подставили своих коллег.
Знаете, почему я долго живу? Потому что на разных этапах — и когда заблуждалась, и когда просто не знала правды — я была искренней перед самой собой. Не было того, что больше всего угнетает, разъедает душу, здоровье, клетки — лжи существования. Когда для себя ты один, а для других — другой. Я никогда не держала фигу в кармане. Никогда. У меня были другие недостатки. Были прегрешения ― думаю, что относительно мелкие. Могла быть неправой перед своим мужем, перед родителями. Думаю, что никогда перед сыном, потому что это табу. С приятельницей могла не так себя повести. Но чтобы принципиально — такого не было.
― Как вы относитесь к смерти?
― Вы, наверное, не поверите, но тоже очень спокойно. Главное, что я абсолютно не думаю о ней. Несколько раз я задиристо говорила «Я никогда не умру». Ну это больше так, чтобы шокировать собеседника. Да, смерть неизбежна, она непременно придет. Но когда вы исчезли, вы исчезли, а пока вы живы, вы живы. Вы же не почувствуете момент перехода. Единственное, чего я опасаюсь, это стать кривой, косой, недвижимой, парализованной и — кому-то в тягость. А мне некому быть в тягость. За мной никого нет.
― В последние полтора года, когда принят ряд запретительных законов, прошел суд над Pussy Riot, идут процессы по беспорядкам на Болотной, у вас нет того же ощущения «сумерек», как в послевоенные годы? С поправкой на масштаб, конечно.
― Такого ощущения у меня нет. Вы меня простите, но я не могу одобрить акцию Pussy Riot. Я неверующий человек, но то, что они сделали в церкви, — дурно. При этом я не думаю, что два года тюрьмы — это нормально. Я знаю, что их не надо было сажать в тюрьму, это я знаю точно.
― То есть приговор был показательный?
― Да. А что касается Болотной площади, честно говоря, я не взяла на себя труд углубиться в суть дела — может быть, в силу возраста. Но кое-что мне неприятно.
― Например?
― Отсутствие позитивной программы.
― Вы застали времена многих правителей. Как в их ряду смотрится Владимир Путин?
― Мне очень импонируют его работоспособность, его энергетические затраты. Он везде. Кто еще сегодня так может? Ни одно из основных направлений его деятельности не вызывает у меня отторжения. Если он говорит правильные вещи, почему я должна с ним не соглашаться? А вообще скажу вам откровенно: я — человек социализма. Считаю, что это единственно верная система. К сожалению, на практике она себя нигде не оправдала. Пока. Потому что люди, как оказалось, несовершенны. Не готовы, не способны. Везде наступает либо крах, либо переход в авторитарный режим. Не знаю, может, в Швеции что-то получится — они сейчас называют свой строй социализмом.
― За что именно вы не любите капитализм?
― Мне не нравятся богатые люди. Не потому, что у них много денег, а потому, что мне несимпатично их поведение: все эти привилегии для их детей и прочее. Когда я была молодой, я чувствовала, что где-то там в правительстве, может быть, живут лучше, чем я, но мы в школе все живем одинаково.
Мне хочется, чтобы людям было комфортно, чтобы они хорошо питались, имели доступ к искусству и спорту. Я пропадала в театрах и концертных залах, но у меня были на то возможности. Сейчас молодежь не может никуда попасть — всё недоступно. Мне не нравится олигархический элемент в нашем обществе. Не нравится необеспеченность стариков, больных, инвалидов. Наверное, человечество просто не способно достигнуть справедливости в распределении благ.
"Известия" 07.07.13г.
http://izvestia.ru/news/553161
Dum_spiro,_spero!_(лат.)
Пока_ дышу,_надеюсь!
|
| |
| |
