Интервью журналу «Элита России» от 02.07.03 г.

Народная любовь к нему огромна. Переполненные залы. Аншлаг — всегда. И море цветов. Розы. Гвоздики. Гладиолусы. Лилии. Пионы. Приходит старая интеллигенция — осколки разбитого вдребезги. Люди среднего возраста. Молодежь. И все, что он дарит им со сцены, — принимают сразу и навсегда. Всем сердцем. Всей душой. Всем, что заложено в нас Создателем.
Олег Погудин. Серебряный голос России. Ангел трубящий. Последний из могикан. Человек, о котором ходят легенды. Явление в нашем искусстве, да и просто в жизни, — необычайное. Равных ему нет, и Бог весть, будут ли. Спросите у тех, кто не пропускает ни одного концерта. Спросите у всех не фанатов, но поклонников — в России, в Риге, в Швеции. Так сейчас никто не поет. Школа ушла? Да нет, есть школа… Голосов хороших нет? И голоса есть. А он — единственный. Как был единственным Лемешев. Козловский. Обухова. Вспомните рассказ Нагибина «Меломаны»: «А в оперу ходишь?» — «Нет. Перестал». — «Почему? Разве нет хороших певцов?» — «Хорошие есть — богов нет. Молиться не на кого». И Окуджаву вспомните: «Мне нужно на кого-нибудь молиться. Подумайте, простому муравью, вдруг захотелось в ноженьки склониться, поверив в очарованность свою».
И никогда ни при каких обстоятельствах не посмею я кинуть камень в старую женщину, которая опустилась на колени перед человеком, годящимся ей во внуки. Не истерика это, не кликушество. Она же, бедная, подлинно луч света увидела. Может быть, первый за всю долгую горькую жизнь.
Единственный. Единственный, кто поет Вертинского, Окуджаву, Лещенко, Козина, Бернеса так, что даже люди, остававшиеся доселе равнодушными к их творчеству, влюбляются в слово, музыку, интонацию, открывая для себя целый мир, ушедший, как Атлантида, Россию Серебряного века, боль России эмигрантской, до- и послевоенную Россию. Он обращается к военной песне, и люди плачут — вечная память… Поет старинные русские, цыганские и городские романсы, русские народные песни, церковные песнопения, поет французский шансон. Что лучше? Все.
Потому-то и слушают его благоговейно корифеи русского театра — Вера Васильева и Элина Быстрицкая. И те, кто снискал мировую славу, — Галина Вишневская и Мстислав Ростропович, — соглашаются: феномен Олега Погудина существует. Существует НАД. Над всем нашим безумным миром. Над бредом и быстротекущими буднями. Над постыдной бездуховностью и суетностью. Как? Почему? Откуда? А вот на этот вопрос еще никто не ответил. И надо ли отвечать?
Голос чистоты и красоты потрясающей существует словно бы сам по себе. Голос, которому тесно даже в огромном зале, заполняет все пространство и устремляется куда-то ввысь, в горнии вершины, в недосягаемое. К бесконечной весне и всепрощающей, всепоглощающей Любви.
Сколько же ему лет? Тридцать четыре? А облик — юношеский, а улыбка — мальчишеская, то застенчиво нежная, то озорная. И глаза. Усталые, мудрые глаза человека, которому открылось что-то самое важное, чего мы, живущие наспех, любящие на бегу, тщетно силимся понять, ан — не дается. Ускользает.
Писать о нем не просто трудно — мучительно трудно. Все слова, взятые в отдельности, кажутся пресными, безвкусными, сухими. И экзальтированная восторженность, охи-ахи не годятся — вроде бы все так, а неправда. И, может быть, лучше вспомнить статью Белинского о театре: «Здесь ваше холодное «я» исчезает. Растворяется в пламенном эфире любви».
Его надо видеть. Надо слышать. И внимать. Бесконечно долго, пытаясь разобраться в себе самом. И в какой-то момент вы ощутите — прозрение совсем рядом. И тогда всей кожей, каждой клеточкой своего естества вы устыдитесь и мыслей своих, и деяний. И, может быть, станете немножечко лучше. Ибо осознание собственного несовершенства — уже шаг к очищению. И вам вдруг захочется вдохнуть аромат сияющей Вечности, а весь пустячный, сиюминутный вздор, занимавший ваше воображение, покажется вам болезнью роста, сколько бы лет вам ни было.
Он поет без «фанеры». Без «раскрутки». Фу ты пропасть, опять дрянные жаргонные словечки. Но не буду ничего менять. Сознательно. Потому что ужасно трушу сфальшивить, взять неверную ноту. А он не фальшивит. Никогда и ни в чем.
Не нужна ему реклама! Как не нужна была Вертинскому, Окуджаве. Пели по клубам. Чуть ли не тайно. А люди шли и шли. И попавший на концерт чувствовал себя удачливым ловцом жемчуга.
С ним трудно говорить. Хотя он, отдающий себя многотысячной аудитории, предельно внимателен к собеседнику. Деликатный. Очень чуткий. Мягкий и строгий одновременно. Таким был Алеша Карамазов. Человек-родник. Эолова арфа. Нестеровский отрок, ставший взрослым.
Боюсь. Больше тридцати лет в журналистике, а боюсь. Чего? Его чистоты. Своей греховности. Боюсь спугнуть неосторожным словом. И тогда он — как раковина, скрывающая драгоценную жемчужину, закроется. Птица певчая, поющая в терновнике, улетит. Но я должна — Господи помоги мне, я должна это сделать — донести до читателя хотя бы частицу этого счастья. Но с чего же начать? А просто с того, что любишь всю жизнь — от рождения до смерти. С того, что любили родители и бабушка с дедушкой. А дальше все само собой сложится. Включаю диктофон.
— Олег Евгеньевич, мое поколение, послевоенное, выросло на песнях Вертинского. Но вы, родившийся в шестьдесят восьмом, как вы к нему пришли?
— Впервые я познакомился с песнями Александра Николаевича на втором курсе театрального института. Это было задание педагогов — подготовить несколько его песен. Мне тогда только исполнилось восемнадцать. И первое мое ощущение — чувство некоторого негодования, возмущения даже. Возможно, потому что первые две большие пластинки, вышедшие в семидесятых годах, воспроизводили голос Вертинского-старика, который словно подтрунивал над самим собой. Хотя такая самоирония говорит об очень большом мастере. А может быть, его сарказм продиктован страхом, что его песни, официально непризнанные, будут запрещены чиновниками от культуры. Потому что, судя по его письмам и воспоминаниям тех, кто хорошо его знал, ему было очень непросто, когда он в конце войны вернулся на Родину. Наверное, он в каком-то смысле — я говорю не о личной жизни, а о творческой судьбе, — чувствовал себе одиноким. Или, что вполне вероятно, он таким образом не издевался — это плохое слово, а казнил окружающую действительность. Так или иначе, но сначала я его не принял.
Но! Когда меня поражает какое-то явление, я через некоторое время к нему все равно возвращаюсь. И через несколько дней мне почему-то вновь захотелось услышать его голос. Потом еще и еще. Некоторые пластинки я заслушал почти до дыр. Но тогда, будучи почти ребенком, я принимал все его песни. Это была своего рода влюбленность. Сейчас отношусь к нему гораздо строже. То, что люблю, — люблю бесконечно. А что-то так же резко не принимаю.
— Александр Николаевич нес в своей душе трагедию эмиграции. И при этом оставался человеком богемы. Образ печального Пьеро, маэстро из «Желтого ангела», «бродяги и артисты» из «Прощального ужина» — какой Вертинский вам ближе?
— Привлекает его судьба. Ни в коем случае не богемность. Спасибо вам огромное — вы мне дали синоним к слову «тусовка». Его сейчас все употребляют — и дикторы, и политики. А я это слово ненавижу. Как новояз. И слово, и само явление. Когда я, хоть и очень редко, попадаю в такой круг общения, то чувствую, как эта зараза моментально проникает в душу и начинает менять мое мироощущение, характер и даже в какой-то степени уничтожает любовь к ближнему. Это очень опасно и страшно. Тем более что и времена другие. Во времена Александра Николаевича невозможно было весь мир одномоментно захватить какой-то одной идеей. Сейчас это не просто возможно, а очень легко сделать. Поэтому сегодня внутренняя сдержанность, даже закрытость, несуетность и целомудрие — необходимые условия выживания.
Что же касается образа печального Пьеро, он мне абсолютно чужд. Эта маска дореволюционного еще Вертинского была оправдана его судьбой. Но пытаться повторить его облик было бы трагической ошибкой. Я не люблю его манерность. Но она присутствует в его творчестве, потому что является частью его природы. Пытаться же воссоздать тот стиль и не очень умно, и опасно с точки зрения художественного образа. Но потрясающе интересна судьба самого артиста.
Он не был самым одаренным поэтом Серебряного века. Мало того, не принадлежал даже к первому эшелону поэтов. Не был великим композитором. Даже самым знаменитым артистом — до славы Вяльцевой или Плевицкой ему далеко. Тем не менее даже не Шаляпину, а ему, единственному, судьбой была дана возможность стать живым «мостиком», звеном, связывающим эстрадную культуру дореволюционной России с настоящим. Вот это мне особенно интересно. И я отчасти понимаю, почему ему это было дано. На моем вечере, посвященном его памяти, кто-то процитировал Ахматову, назвавшую Блока трагическим тенором эпохи. И к самому Александру Николаевичу эти слова вполне применимы. Потому что на его плечи легла обязанность соединять два разорванных мира. Его судьба при всей ее сложности и неоднозначности очень красива.
— У вас много песен из репертуара Окуджавы. Это понятно: поэт-романтик, шестидесятник, на его песнях выросло не одно поколение. А вот Петр Лещенко — остановите тысячу человек на улице — в лучшем случае знают его однофамильца. Я что хочу сказать: его тоже великим певцом не назовешь. И пел он в ресторане в Бухаресте, а вы, помнится, как-то сказали, что нельзя нивелировать романс до ресторанно-кабацкого уровня. Но ведь есть же в его песнях особое очарование — в чем оно для вас?
— Дело в том, что Петр Константинович был невероятно одарен мелодически — это стихия песни. И не влюбиться в нее невозможно. Хотя… я крайне редко пою его песни из-за катастрофически плохого словесного материала. Тут даже слово «поэтический» не скажешь. И ничего с этим не сделаешь.
Я пытался привести его тексты в более-менее человеческий вид, но тогда разрушается песенная фактура. И тем не менее он олицетворяет вершину танцевальной музыки. А ведь серьезный текст всегда заставляет включать голову. А здесь голова мешает танцу. В принципе это даже хорошо. Но я не знаю, почему вы провели антитезу «Окуджава — Лещенко»… Я никогда не соединяю их в одной программе.
— Это не антитеза. Просто я стараюсь понять, почему человек, принадлежащий к другому поколению, любит то же, что любили до и после войны.
— Булат Окуджава… Это совсем другое. Как бы камерно, тихо ни звучал Окуджава, это всегда очень личное. И для нашей словесности, и для песенной культуры. Когда я исполняю его песни, то со мной происходит то же, что и в программах, посвященных Пушкину, Лермонтову, — я чувствую, как возвышается и очищается моя собственная душа.
— А Вадим Козин? Очень больно думать о том, как нелепо и страшно сложилась его жизнь. Арест. Лагерь. Ссылка. Смерть в Магадане. Вас вообще интересуют люди, несущие в себе некий надлом, глубокую душевную травму?
— Совсем нет. Меня привлекает, и прежде всего эстетически, не личная судьба, а судьба творческая того или иного артиста. Да у меня и нет специальной программы, ему посвященной. По одной простой причине. Мне не очень нравится его манера исполнения. Но все равно для меня он — великий певец. Великий! Просто я никогда бы так не пел. И я почти ничему не мог научиться у Козина, как учился у Лемешева, Обуховой, если хотите — у Вертинского и Окуджавы. У Эдит Пиаф. И, кстати, сам он написал только знаменитую «Осень».
А вот что до судьбы человеческой, то смотрите, какая потрясающая вещь. Вадим Козин и Изабелла Юрьева донесли культуру исполнения и величие своего положения на Олимпе отечественной эстрады фактически до двадцать первого столетия. Козин ушел из жизни в середине девяностых, а Изабелла Даниловна дожила до начала нового века. И, знаете, произошло это несуетно. Тихо. Их не было слышно почти нигде. Козину по известным причинам просто не давали петь. А Юрьева совершила шаг вообще фантастический, подчеркивающий ее величие. Решила уйти со сцены и ушла, будучи в состоянии творить еще многие, многие годы. Это же я могу сказать о человеке, ушедшем совсем недавно, — о Марине Ладыниной.
Почему я о них говорю так подробно? Одно дело, когда ты смотришь старые фильмы или слушаешь старые записи. И другое, когда гениальные люди дошли вместе с тобой до середины твоей жизни. Для меня было настоящим чудом, когда перед их кончиной на телевидении была передача, где прозвучали их голоса, была записана беседа с каждым из них. И это реальное подтверждение величия нашей культуры. Жаль, что так поздно, но тот, кто хотел, увидел, услышал, почувствовал.
— Когда вы исполняете романсы, возникает ощущение, что вас уносит далеко-далеко. В прошлое. А за окном… «Ночь. Улица. Фонарь, Аптека». Вдобавок реклама, рынок, неокапитализм и так далее. Скажите, вы никогда не чувствовали себя внутренним эмигрантом, живущим в башне из слоновой кости?
— Нет. Никогда. И в мир прошлого меня не уносит. Просто это моя эстетическая позиция — и самому стремиться, насколько Господь дает на это сил, и людей, которые пришли, уводить в мир Вечного. А то, что мы видим за окном, — я имею в виду гримасы нынешней агонизирующей цивилизации — это не реальность, а распад и разложение. Но опять-таки, я верю, что Вечное помогает нам жить каждый день.
У каждого из нас есть определенные ценности, идеалы, которые даже в очень сложных обстоятельствах мы продолжаем хранить. И об этом, кстати, все лучшие песни. Всегда. В любой эпохе. Об этом я и говорю с людьми, пришедшими меня слушать. И вы можете заметить, как несколько тысяч зрителей приходят, чтобы услышать романс. И это вовсе не старики. Тем более что почти не осталось стариков, которые могли слышать романс в аутентичном исполнении, то есть когда он создавался. В основном это мои сверстники или те, кто еще вполне способен влиять на судьбу Отечества. Просто им дорого то, что должно быть дорого каждому нормальному человеку. А это не меняется вот уже две с лишним тысячи лет. Разумное. Доброе. Вечное. Дорога Истина. Дорога Любовь. И человек всегда будет эти идеалы отстаивать.
Поэтому я не только не ощущаю себя внутренним эмигрантом — я иногда ощущаю себя воином. Хотя война мне ненавистна. И романсы, и лирическая песня по своей природе враждебны агрессии.
— Один из ваших альбомов называется «Панихида хрустальная». Почему вы обратились к такой печальной теме? Что это моменто море — помни о смерти? Или… о бессмертии души?
— Прежде всего — название песни. Но это действительно панихида. По людям, которые мечтали о прекрасном, но фактически чуть ли не своими руками создали тот ужас, который начался после 17-го года. Панихида по тем, кого так страшно уничтожило кровавое колесо. По мечте и красоте, но мечте безответственной. Самое, наверное, главное, чему нас должен был научить Серебряный век, — это то, что человек за все должен отвечать. И чем выше его эстетические или этические запросы, тем больше мера ответственности. И к чести наших предков, большинство из них выдержало испытание достойно. Поэтому — «Панихида хрустальная».
— Вы много поете за рубежом. Знаете несколько европейских языков. Вы поете на языке той страны, где выступаете? И еще. Все другое — язык, менталитет, культура — как найти точки соприкосновения?
— Пою на русском языке, кроме одной-двух песен, если выучил текст. Но предваряю песню очень коротким — в два-три предложения — переводом. Конечно, это не подстрочник, бесполезный и ненужный. Потому что сделать подстрочник романса, где все построено на передаче настроения, на нюансах, нельзя. Самое главное — создать определенную атмосферу.
Но я не согласен, что все другое. Мы — европейская страна с европейской культурой. У меня есть очень интересные наблюдения. Я заметил, что шведы так же сентиментальны, как мы, хотя по практичности они больше похожи на немцев. Но они гораздо скромнее и целомудреннее нас. А реакция зала совершенно такая же — слезы появляются в том же куплете, то есть все очень близко и понятно. И где бы я ни выступал, мне милостью Божьей удавалось не только установить контакт, но и убедить зал в своей правде.
— Вы поете французский шансон. Кто вам особенно дорог — Монтан, Пиаф, Азнавур?
— Эдит Пиаф. В первую очередь. Природа ее песни мне чрезвычайно близка. Кроме того, я очень люблю французский язык фонетически. Конечно, я знаю не только подстрочник, а настоящий текст, все нюансы. Прекрасные слова. Хотя это и не великая поэзия. Здесь для меня наиболее важна музыка. А Пиаф — одна из вершин мирового песенного искусства. И ее музыкальное видение мира мне чрезвычайно близко. Исполнять ее песни — колоссальное наслаждение.
— О чем пишут ваши зрители? Слова благодарности, вопросы, касающиеся личной жизни, рассказ о своей судьбе, философские размышления?
— А все, что вы перечислили. Есть письма дивной красоты, очень глубокие, очень серьезные. Читаю все. Это проявление уважения к публике. Правда, отвечаю очень редко. Понимаете, это очень личные письма. Подчеркиваю — не интимные, а личные. Раз в год провожу вечера вопросов и ответов, и тогда возникает очень интересное, очень искреннее общение.
— Как вы ощущаете зал? Как друзей? Присутствует ли с вашей стороны некое миссионерское начало?
— Это не миссионерство, хотя результат, может быть, в чем-то и схож. Я выхожу на сцену с тем, что меня переполняет и чем я не могу не поделиться.
— То есть элемент «Я должен это вам сказать» (очень горькая, трагическая песня Вертинского о мальчиках-юнкерах, расстрелянных красными. — Прим. ред.) все-таки присутствует?
— Да, конечно.
— В День Победы и 22 июня вы поете военные песни. Рядом со мной сидели старые люди — они плакали. Я и сама обревелась. Кто-то из ваших близких воевал?
— Оба дедушки. Один жив, второго не стало полтора года назад. Оба прошли войну от первого до последнего дня. Вернулись с наградами. С ранениями. И донесли правду — пусть и субъективную — правду о войне. Отец всю жизнь трудился и трудится на оборону страны. И в годы лихолетья — а девяностые годы тоже лихолетье — он всеми силами, здоровьем, а порой буквально и кровью отстаивал хоть какую-то возможность сохранить обороноспособность Отечества.
Я ненавижу войну как явление, которое никем и ничем оправдано быть не может. Но люди, прошедшие войну, были настоящими героями, а их героизм иногда поднимался даже до святости.
Чем для меня дорога военная тема? Ну, во-первых, на мой взгляд, это единственное оправдание советского периода. Оправдание народа. Не политики, не идеологии, а народа, который страшными страданиями, фантастическим героизмом искупил свою вину — безумие начала 20 века.
– Революцию?
– Да. Революцию.
– Убийство царской семьи?
– Я не конкретизирую сейчас. Как раз за это я не возлагаю ответственность на народ. Государя императора убила шайка бандитов. После семнадцатого года, когда лавина уже пошла, остановить ее было уже невозможно. Невозможно было заступиться, спасти. Но мы все несем ответственность за безусловное зло. За предательство самого ценного, что было в нашей жизни. Это касается и религии, и политики, и экономики — чего угодно. Но! Начало войны — это ступени народного оправдания, искупления этой вины.
А песни военных лет проникнуты потрясающим желанием правды и любви. Это неисчерпаемый резервуар, из которого можно черпать и благородство, и веру, и мужество. Это очень ценная часть нашей культуры.
– В вашем репертуаре около 500 песен. И вы постоянно ищите новые. Что вы хотите найти? Совершенство формы и содержания? Открыть заново имена их создателей?
– На самом деле песен немного больше. Порядка тысячи. Действительно, громадный репертуар. Но если я выхожу на сцену не исполнять произведение, а беседовать с залом, мне необходимо большое пространство материала, чтобы задеть самые тонкие, самые чувствительные струны человеческой души. Раньше подолгу просиживал в библиотеках.
Сейчас, при подготовке программы, посвященной 300-летию Петербурга, мне многие очень помогли, находя что-то новое и интересное.
– Очень важный и очень личный вопрос. Когда я вас увидела впервые, то сразу же поняла, интуитивно, что вы человек по-настоящему, глубоко верующий. Но как много людей, и очень хороших, испытывают потребность Веры и не находят ее. И рады бы верить, да нечем — вытравили все за 70 лет. Пустота в сердце. Как это обрести?
– Знаете, говорить по этому поводу впопыхах… Конечно, это очень важно. Ну а как тут сказать? Ведь Вера только тем и ценна, что она есть. Если ее нет, о ней можно только тосковать. А тоскует каждый человек. Именно в этой, вложенной Богом в наше устройство жажде, — корень и счастья, и беды. Ибо человек, лишенный Веры истинной, начинает верить в химеры, в пустоту, гоняться за какими-то земными благами. А настоящая Вера — это необходимое состояние человеческой души. Я очень коротко скажу только одно. Ни в одной философской, религиозной, этической концепции мировоззрения нет очень простой формулировки, на которой стоит все здание христианства: Бог есть Любовь.
Вот если хотя бы раз это услышать внутри себя, особенно русскому человеку это просто, сердце моментально откликнется. Тот Бог, который и есть Любовь, — его трудно не полюбить, ему нельзя не поверить. А дальше открывается Евангелие и просто читается текст. Он сам по себе очень много сделает.
Что же касается православия — это очень долгий разговор. Наша жизнь нынешняя настолько перемешала все понятия и образы, настолько их девальвировала, что очень трудно в простой беседе сказать человеку главное. То, что наши предки могли услышать в одну секунду, нам надо не только разбирать многие часы, но еще и реанимировать в собственных сердцах. И вот здесь, кстати, нынешним христианам Господь дал очень важное и легкое послушание. Мы можем свидетельствовать о нашей Вере через нашу любовь к человеку, которого сейчас жизнь травит. Со всех сторон. И человек, тоскующий по Любви, — а по ней каждый человек тоскует — может очень легко услышать проповедь Христа Спасителя. Другое дело, что в суете нашей мы редко останавливаемся, чтобы услышать друг друга.
– В песне Булата Окуджавы «Молитва Франсуа Вийона» есть такие строки: «Пока земля еще вертится, пока еще ярок свет, дай же ты, Господи, каждому, чего у него еще нет». Если бы вы могли быть уверены, что ваша молитва будет услышана, о чем бы вы попросили Всевышнего для России и для себя?
– Для человека церковного это некорректный вопрос. Поймите меня правильно — некорректность не чувства, а мысли. Потому что единственное, о чем православный христианин может просить для себя и для всех людей, — это спасение души и о вечной жизни. О судьбе Отечества говорить очень трудно. Перемены и потрясения, которые мы испытывали, всегда неоднозначны. Вот вроде бы трагический, страшный развал, поругание самого важного, священного, а тем не менее дух человеческий закаляется. Гражданская позиция становится четче, резче, острее. А приходит период стабилизации, и появляется сытость, безразличие, очерствление души. Самое главное, что я пожелал бы — не терять Веры и уметь отстаивать свои святыни.
– Если бы вы не стали артистом, могли бы вы стать священником? У вас никогда такого желания не возникало?
– Дело в том, что всякий православный знает: желать священства — по крайней мере греховно. Господь сам призывает своих служителей, причем не только в области священства, но и во всех других областях. Даже порой просто в быту. И даже домохозяйка, которая несет на своих плечах заботы о семье, может быть в сто раз святее и чище иных проповедников. Священство же — это призвание. Обязательно. Если Господь призовет, то, как бы человек ни сопротивлялся, он рано или поздно придет к этому.
А я, мягко говоря, этого служения не достоин. Не потому, что это хороший тон для человека верующего, — это абсолютно точное понимание моего положения в мире. Все то, что Господь дает мне делать в нынешнем моем служении, — большое счастье.
…Когда-нибудь о нем напишут книгу. Не журналисты — газета живет один день, журналы в общем-то тоже. Не искусствоведы — как можно разглядывать под микроскопом радугу? Луч солнца? Препарировать нежность? Напишет литератор, умный и тонкий. Потому что только золотым пером можно написать книгу о человеке с серебряным голосом. Ангеле трубящем.

Материал подготовила Елена Иванова