20 августа 2009 г.
Источник: Православный Санкт-Петербург

Погудин выглядел усталым, измотанным до предела: вчера был серьёзный, долгий концерт в Свято-Духовском корпусе Лавры, сегодня вместо отдыха – приём у врача, потом беседа с журналистом… Однако сквозь усталость светится в глазах и характер, чувствуется привычка, а может быть, даже любовь к дисциплине: надо – значит надо, обещал дать интервью, значит, будет интервью — и не пустая отговорка, не набор дежурных фраз, а глубокая, продуманная беседа. Если приходится что-то делать, надо делать это в полную меру сил.

— Скажите, Олег Евгеньевич, почему концерт, составленный из песен времён Великой Отечественной, вы давали в Александро-Невской Лавре? Какая тут связь?

— Для меня связь несомненна. Лирическая песня — жанр исповедальный, а где же исповедоваться, как не в монастыре? Вообще лирическая песня заставляет звучать такие тайные, такие нам самим неведомые сердечные струны (причём не только у исполнителя, но и у слушателя), что, пока она звучит, человек остаётся один на один со своей душой: он заглядывает в себя, он изучает себя… А военная песня? — к ней это относится вдвойне: в ней певец, лирический герой идёт по узкой границе между жизнью и смертью, и его раздумья, его самооценка, его исповедь становятся несравненно глубже, чем в обычное время. Да, эти песни написаны как будто атеистами — но сами обстоятельства заставляли их подниматься над собственным неверием; и потом, эти люди ещё не забыли простую, повседневную жизнь христиан, их родителей — а потому и песни проникнуты чисто христианскими образами, понятиями, идеями.

— Например?

— Да сколько угодно примеров. Вот «Тёмная ночь»: «Верю в тебя, дорогую подругу мою, — эта вера от пули меня тёмной ночью хранила». Конечно, здесь говорится о вере в женскую любовь, но вот что важно: лирический герой в кратком промежутке между смертельными боями осознаёт, что вера способна сохранить человека от пули! Это уже очень немало. «Ты меня ждёшь и у детской кроватки не спишь, и поэтому, знаю, со мной ничего не случится». Представьте себе: женщина не спит у детской кроватки, она тоскует, она сердцем говорит с любимым — она же, сама того не понимая, молится о нём! — и потому-то с ним ничего не случится… Простите, Вы вынуждаете меня анализировать тексты — но это дело не артиста, а искусствоведа. Для меня песня льётся естественно, и смысл её — даже самый глубокий — проявляется сам собой; мне не нужно прилагать особых усилий, чтобы в этих песнях слышалась христианская вера: она сама там зазвучит. Надо доверять песне.

— Я недавно говорил с одним петербургским композитором, который много пишет для Церкви… Разговор зашёл о романсе — и он сказал, что романс нужно исполнять безстрастно. Я слушал и не мог представить себе это: как это — безстрастный романс? Что это такое? Кому будет интересно это слушать?

— Давайте договоримся о терминах. Что означает «безстрастно» в данном случае? По-настоящему приблизиться к безстрастию человек может только в монашестве — но в монастырях романсы не поют. Для мирянина безстрастие тоже должно быть идеалом: понимать природу страстей и стараться их избегать должен, конечно, всякий христианин. Так как же быть с романсом? В нём, как правило, говорится о любви — а в этом чувстве человек безстрастным быть не может. Наверное, нужно исполнять романсы не безстрастно, а возвышенно? Певец должен возвышать земную любовь так, чтобы в ней вспыхнул отсвет любви небесной. А любовь небесная — она в первую очередь целомудренна… Вот какое удачное слово нашлось – «целомудренность»! Романс надо исполнять целомудренно! Но, к сожалению, любой романс можно исполнить так, что он будет обслуживать не просто страсти, а похоти даже. В начале ХХ века была написана масса песенок, которые называли «цыганским романсом», с откровенно фривольным, а иногда даже похотливым текстом — я просто не исполняю их. Иногда, правда, возникает такой соблазн: это если музыка уж очень хороша — мол, написать на ту же музыку другие слова, и… Но нет, я такими вещами не занимаюсь: романс должен быть цельным. А лучшие русские романсы — они требуют возвышенного настроения, они требуют целомудренного отношения к своей любви. Они требуют, наконец, изящного исполнения, а «изящное» и «пошлое» — две вещи несовместные. Похоть всегда проявляется очень пошло, и в камерном жанре она смотрится нестерпимо отвратительно. Можно похоть представить красочно, зрелищно, завлекательно — но только в большом шоу, как это сплошь и рядом сейчас происходит. Эти шоу — колоссальные пиршества похоти. Но в них исполнитель может спрятаться за какими-то блёстками, красками, суетой, мишурой, а в камерном жанре это невозможно.

— У вас никогда не возникало желания самому написать музыку к какому-нибудь полюбившемуся стихотворению?

— Да, возникало, но я в этом смысле не слишком одарённый человек. Всё то, что я в молодости писал — и мелодии, и тексты, — всё это очень сильно уступает лучшим образцам, тому, что я сейчас исполняю. Я это понял и давно прекратил своё сочинительство.

— А всё-таки – существует ли какой-нибудь поэт, который, по вашему мнению, давно просится на музыку?

— Мне кажется, что все по-настоящему достойные русские поэты уже встретили своих композиторов — думаю, что исключений тут нет. Вот разве что Есенин… При его жизни пели только «Письмо к матери», если не ошибаюсь… И теперь, кроме знаменитых «Не жалею, не зову, не плачу» и «Отговорила роща золотая», таких песен, которые бы соответствовали народной любви к Есенину, нет.

— Кстати, мне и эти две песни не кажутся соответствующими. Они как-то упрощают гениальные есенинские слова, сглаживают их, гасят их собственную внутреннюю музыку.

— Они соответствуют тому времени, когда они написаны — 70-м годам, а наше время, конечно, иное, мы иначе понимаем многие вещи… Но тут вот в чём беда: наше время не дружит с мелодией. Это настоящая беда, поймите. За последние 20 лет стараниями многих людей вещи, для христианина основополагающие, — всё, что касается сокровенной жизни души, — всё это старательно выхолощено или изуродовано. Вот и мелодия… Человеческая душа с радостью откликается на красивую мелодию, питается ею, расцветает в её лучах. Изгоните из нашей жизни красивые напевы, — а они сейчас уже почти изгнаны, — и души человеческие зачахнут, ссохнутся — таким душам трудно будет подниматься к небесному…

— У вас бывали моменты, когда вы раздражались, даже злились на своих слушателей?

— Слава Богу — нет. На отдельных субъектов — да: на тех, которых называют «фанатами». А на аудиторию в целом — нет. Аудитория моя — это моё олицетворённое счастье: несколько сотен, а иногда несколько тысяч людей, понимающих мир так же, как я. И когда в зале рождается это — очень лёгкое и в то же время очень мощное — душевное общение, единение, — то это счастье.

— Вот вы — и ваша аудитория. Вы же владеете их душами, пока звучит песня, — владеете безраздельно! А чувствуете ли вы упоение этой могучей властью над людьми?

— Нет. Я, как только раздаются первые шаги этого чувства, тут же затворяю перед ним дверь. Оно-то как раз и является страстью — в самом дурном значении, какое только вкладывали святые отцы в это слово. Я позволяю себе почувствовать только счастье особого «душевного резонанса» — не сердитесь на меня за этот физический термин… Музыканты знают — это совершенно объективное явление, оно непременно бывает на удачных концертах: сам воздух вдруг начинает вибрировать в каком-то чудном звоне, всё пространство зала звучит, и души людские — именно души — начинают петь с тобой в унисон. Это такая могучая, общая радость… Но такое состояние ничего общего не имеет с чувством власти над аудиторией, с упоением этой властью. А страсти — они всегда рядом с нами, от них не скрыться; для артиста это в первую очередь тщеславие. Как сказал кто-то из святых отцов, тщеславие как репейник — какой стороной его ни положи, всё равно колючки будут вверх торчать.

— Вы по образованию — драматический актёр. Если бы вам сейчас предложили сыграть в спектакле или сняться в фильме — вы бы согласились?

— У меня в дипломе стоит: актёр музыкально-драматического театра и кино. Но по мере воцерковления я как-то охладел к актёрскому ремеслу, и только в последнее вновь почувствовал интерес к театру. Объясню, почему. В современной России актёры принадлежат к числу самых честных людей. Судите сами: бизнес — это сплошная игра, и игра нечестная, политика — тоже игра без правил… И так далее: все играют, но одни лишь актёры честно в этом признаются. Это — не шутка, это для меня — предмет серьёзных раздумий. Подозреваю, что сегодня только актёр (если, конечно, он человек душевно одарённый, духовно богатый) может без особых помех служить разумному, доброму, вечному. Мы живём в рыночном обществе, а рынок не терпит морали, или, вернее — мораль становится частью рынка. И мы тоже — его часть, мы вписаны в него, нам очень трудно жить по иным, не рыночным, законам. И если ещё сохраняется в обществе какая-то свобода, то именно на актёрском поприще. Хороший, совестливый, устремлённый к высокому актёр может помочь многим людям отвратиться от зла и повернуться к добру. Если творчество актёра подчинено духовному началу, то так и выйдет.

Вопросы задавал Алексей Бакулин
http://www.pravoslavie.ru/smi/1368.htm